Избранное

— Избе этой лет уж сто, — продолжал шофер, — если не больше. Ставили-то ее, когда еще тройки по тракту гоняли. А стоит она на повороте. Пошли машины, и житья старик лишился. Разгонит наш брат машину да, особенно в гололед, отвернуть не успеет и — в стену. А один тракторист, выпивший, правда, был, так чуть в избу не закатил. Чай как раз после бани попивал старик-то, в одних подштанниках на двор и выскочил. Схватил бедняга ружье да на трактор.

Впереди на повороте показалась большая, неистово покосившаяся изба. В завалину торчком на тракт были врыты под окнами три проржавевших бревна. Они глядели сердито, воинственно, и видеть их было смешно. В окнах горел свет. Кто-то сидел спиной к окошку в белой рубахе и пил чай из блюдца, И самовар горел на столе как месяц.

— Оборонился старикашка, — засмеялся шофер.

Краев улыбнулся. И в этом доме, и в этой угористой стуже лесного тракта, и в шуме дорожного ветра он чувствовал все знакомое издавна, но с какого-то дальнего времени вдруг ставшее ему чужим. И теперь он пристально думал обо всем этом и еще о той недавней музыке, которая неизвестно отчего показалась ему близкой. Музыка не оставляла его, она как бы усилилась, и с доверчивой снежной чистотой вела мелодию скрипка. В ней слышалось морозное оцепенение лесных озер, молчание одичавших сторожек, и низкий бег холодных облаков, и дальний запах протопленной печки.

— А здесь разбойники жили, — как бы издали сказал шофер. — Грабили по всему тракту, и пуля их не брала.

— Где же пуле разбойника взять, — сказал Краев.

— Клад зарыли вон в том лесу. По ночам, говорят, собака красная из земли выходит и все ноги облизывает. За одним шофером, сказывают, верст двадцать за машиной гналась. Аж искры из земли летят. Правда, выпивший, слышно, был он. Так машину об березу и рассадил. Страшное место здесь было. Сколько, ироды, людей порешили… Да и теперь в этой деревне народ норовистый, чуть чего — в драку лезут…

И скрипка шла над голосом шофера и над собакой, которая скакала за машиной, прозрачная, красная, и останавливалась, и облизывала ноги. Вступил оркестр, и стало тихо. Только слышно было, как с берез осыпается иней и где-то далеко вдоль реки крадется рысь.

В Раменье приехали поздно. Село лежало во мраке на высоком и длинном холме, под низкими тучами, и свет горел только возле клуба, напоминающего огромную избушку на курьих ножках. На крыльце клуба стояли два вырубленных изо льда медведя с разинутыми пастями. Каждый из них держал в лапе по горящей электрической лампочке. Одному из медведей кто-то положил в пасть окурок, и оттуда валил дымок, отчего казалось, что медведь отдувается. На крыльце толпились девушки в коротеньких пальто, в полушубках, многие были в брюках и в зимних теплых ботинках на «молниях».

— И куда вас теперь? — спросил шофер.

— Гостиница тут есть?

— Старенькая, но есть. В гостиницу?

— Давай в гостиницу, — сказал Краев.

Машина остановилась возле двухэтажного немолодого здания с ситцевыми белыми шторами и ярким светом во многих окнах.

— Приехали.

Краев расплатился.

— Когда теперь назад?

— Завтра в полдень так, пожалуй.

— Вот привезу кого-нибудь и за вами заеду сюда. Веселей со знакомым-то ездить.

— Это верно, — согласился Краев, — со знакомым человеком гораздо легче.

В коридоре гостиницы было темно, пахло пихтовыми вениками, свежей овчиной и щами. Краев постучал в первую подвернувшуюся в темноте дверь и спросил:

— Как тут дежурного найти?

— А вот в соседней комнате, — ответил высокий лысый парень, разбиравший на кровати баян.

Краев постучал в соседнюю дверь.

— Мож-на-а! — сказал спокойно женский голос.

Дежурная чистила за столом селедку и важно смотрела на небольшого черного щенка, который сидел на полу, учтиво взирал на стол и не сводил с селедки глаз.

— Отдельно вам или как? — спросила дежурная, уважительно посмотрев на шубу Краева.

— Отдельно, — сказал Краев.

— Отдельно нету.

— Тогда что есть.

— На троих есть. Три пустых койки. Я уж две других отдавать не стану. Документы какие есть?

Она вытерла руки о полотенце, взяла паспорт, положила его на подоконник и подала ключ.

— Наверху дверь, что полевее. Да без шалостей. А то вы, приезжие, всякие бываете.

— Какие же шалости в мои годы? — улыбнулся Краев.

— Какие уж ваши годы! Не боле, чем мне. А я как выпью, так спасу от меня никакого нет. Щенка вот начинаю в дочернины платья одевать.

Краев разделся в пустой теплой комнате и лег на кровать, что возле печки. Он стал смотреть, как за окном рассеиваются облака и осторожно пробивают небо звезды.

В коридоре загремел ключ, и в соседнюю комнату кто-то вошел. Он снял пальто, в валенках прошел к столу, и забулькала вода. Потом загремел чайной ложкой и низким женским голосом, прихлебывая чай, тихо запел:

Огней так много золотых
на улицах Са-ра-то-ва.
Парней так много холостых…