Избранное

Прошло два дня, глаз она уже не открывала. Позвали дона Тита Мюллера со святым елеем. Через три дня она умерла. Тогда послали за священником, он явился со стихарем и епитрахилью, за ним следом звонарь с крестом на повозке, в которую была впряжена лошадь в черно–золотой попоне. Проводить жену Тёнле на косогор за церковью, куда вот уже триста лет отправлялись на покой все наши земляки, собрался народ не только с нашей, но даже с соседних улиц. Вернувшись домой, Тёнле увидел, как теперь здесь сиротливо, как пуста кровать, в которой они согревали друг друга столько лет, хотя большую часть года нужда заставляла его проводить на чужбине.

Иногда Тёнле мерещилось, что жена дома, разжигает огонь в очаге или перебирает картошку в чулане; он окликал ее, но видение тотчас исчезало, и как невыносимо одиноко становилось тогда на душе!

Урожай той осенью выдался отменный: картофель крупный, здоровый, колос у ржи и ячменя налитой, сарай доверху набит душистым сеном. Тёнле гонял овец на общинное пастбище и на арендованные общиной луга возле принадлежащего ей леса; в хорошую погоду по дороге из школы домой к нему нет–нет да и забегут внучата, сыновья Петара и Джованны. Заперев овец в загоне на склоне Глуппы, они все вместе отправлялись в Гартский лес собирать сухой буковый лист и вечером приносили в хлев туго набитые мешки. Лист был необходим зимой для подстилки овцам, иначе весной можно было остаться без навоза.

В ноябре выпал снег, но его скоро смыли дожди, проглянуло солнце, и снова зазеленели луга на Спилекке. Если днем пригревало, тогда над пашней курился парок от тающего инея. Война пригнала всех эмигрантов домой, в поле теперь работало много мужчин, поднимавших целину вдоль горных потоков. Вырубив заросли можжевельника и барбариса, они принимались мотыжить участок — в одну кучу складывали дерн и корневища, в другую чернозем, а в третью камни. Булыжниками что покрупнее надо было затем обнести все поле, а в образовавшееся ложе ровным слоем насыпать камней помельче, поверху разбросать речную гальку и уже на эту подстилку уложить чернозем; вслед за этим приступали к выжиганию — по чернозему раскладывали дерн, корневища, ветки и поджигали; когда все выгорит, получается отличное удобрение. Подготовленная таким образом земля года два–три дает обильные урожаи, но превратить в поле несколько десятин целины можно было только неделями упорного труда.

С тех пор как Тёнле перестал ходить на заработки через границу, весной он обычно носил навоз на поле. Однако весной 1915 года у него уже не хватало силы не то что дотащить, а даже поднять полную корзину. Разве что иногда, возвращаясь с пастбища, дотянет кое–как до дома вязанку хвороста — очаг на кухне прожорливый, дрова мгновенно прогорают. Больше всего Тёнле любил сидеть на лугу и наблюдать за овцами: он знал их всех наперечет, различал их по окраске, по голосу, а ведь со стороны казалось, будто все они одинаковые. Тёнле знал повадки каждой: за какой нужен глаз да глаз, потому что норовит уйти от стада, какая жадна до молодой росистой травки, и у нее может раздуть брюхо, какая все время лезет под сиську к матери, хотя ее уже несколько месяцев как отлучили, а какая дольше всех пережевывает жвачку. Старый черный пес понимал Тёнле без слов, достаточно взгляда, и он сразу чует, что нужно.

После обеда к Тёнле приходили внуки, и разговор у них был, хотя и немногословный, зато такой простой и ясный, что молчание служило естественным продолжением мыслей, связанных со сменой времен года, работой, жизнью леса, охотой, уходом за скотиной.

Но однажды, придя из школы, внук рассказал Тёнле, что учительница Аугуста объясняла на уроке, будто скоро Италия будет воевать с Австро — Венгрией за свободу Тренто и Триеста. Она даже принесла в класс газету «Коррьере делла сера», где напечатано, что великий поэт Габриэле Д’Аннунцио произнес речь на том самом месте, откуда Гарибальди отправился в поход на Сицилию, и что в больших городах все давно хотят войны.