Избранное

Удочки прямо из сказки, длина удилища — аршин пять. Юзиков попробовал на руке удочку из орешины: гибкая, прочная, такая не сломается, коль доведется вываживать и суматошную рыбину. Еще больше ему приглянулась кленовая, как по заказу литая. На удочке диковинка — самодельный крохотный бубенчик.

— На ночной рыбалке вздремнется — окунь налитой позвонит: «Ваше высокоблагородие, окажите милость, надоело висеть», — без улыбки говорил Александр Николаевич.

— Конфетка. — Юзиков колебался, какой удочке отдать предпочтение.

— А кто мешает в деле их опробовать? Какая себя лучше покажет — ту и забирайте.

Юзиков потер ладонями виски, сказал:

— Разламывается окаянная башка, у генерала перебрал.

— Лучшее лекарство при переборе — лодка, удочка и речка, — советовал Александр Николаевич.

— Пристрелка проклятая, черт бы ее побрал, — выдохнул Юзиков. — Эх, растравил, едем, побаламутим часика два, к десяти доставишь на берег…

Клев был хороший. Юзиков чаще останавливал глаза не на поплавке, а на фляге. Наконец не выдержал пытки, попросил:

— Старче, глотка три.

Александр Николаевич будто с неохотой отдал флягу. Юзиков выпил, и его потянуло ко сну…

А на стрельбище начался большой день. Эхо выстрелов проносилось над Никольской площадью, куполами церкви, старым кладбищем и затихало на озере.

Пристреляв винтовку, Чудов брал следующую. Иван бежал через все поле к земляному валу, снимал мишень и скрывался в кустах. Парнишка обломком штыка старательно наносил на мишенях пробоины. Не израсходованные на пристрелке патроны поступят в дружину.

Под вечер увезли на вагонетке последнюю партию винтовок. Начальник караула снял охрану. На стрельбище остался только сын Чудова. Выждав еще минут пятнадцать, он пробрался кустами к забору, покаркал, подражая вороне. В зарослях акации раздался веселый свист малиновки. Через лаз в заборе парнишка передал несколько свертков. Похвалив мальчишку, Николай пригласил его в воскресенье кататься на лодке. Уложив патроны на дно корзины, он накрыл их листьями папоротника. Сверху лежало несколько грибов — белых и подберезовиков.

На кладбище Николай выбрался на среднюю дорожку, ведущую к часовне. За поворотом его окликнули. Под кронами берез прятался склеп-часовенка. Двое мужчин, заросших, в залатанных блузах и опорках, наждачной шкуркой очищали ржавчину с дверей склепа. Тот, что повыше, был Фирфаров — Николай едва его узнал, второй — спившийся босяк.

— Из леса? Хорошо там, сухо, легко дышать, — сказал Фирфаров, не скрывая зависти. — Видно, белых набрал. А мы вот подрядились: гостинодворская купчиха причастилась, переезжать собирается.

Босяк взглянул в корзину, намереваясь потрогать грибы, Николай закрыл их локтем.

— Не лапай, червь поест, — бросил он хмуро и направился к воротам кладбища. Сделав шагов двадцать, опомнился, крикнул Фирфарову: — Приходи в воскресенье на пироги.

Возле перепада Николай прибавил шаг: заждался, поди, питерец. Вечерело. К станции Разлив подошел поезд, идущий в Петербург. В вагон третьего класса вошел уставший парень. Он облюбовал место в темном углу, зажал между ногами корзину с грибами.

Из переулка за перроном наблюдала Надежда Кондратьевна. Проводив взглядом поезд, она тихо побрела к дому.

17

По просьбе петербургского губернатора командиры Енисейского и Омского полков получили предписание быть готовыми в любой час ввести солдат в Сестрорецк «ввиду тревожного времени и замечаемого брожения среди местных рабочих».

7 июля на оружейном мастеровые обнаружили в инструментальных ящиках прокламации Петербургского комитета партии «Ко всем рабочим». Спустя день местная организация социал-демократов распространила свою листовку «К сестрорецким оружейникам».

Обе листовки призывали 9 июля объявить днем памяти рабочих, расстрелянных 9 января на площадях и улицах Петербурга.

Ночью в Сестрорецк вошли солдаты. На казарменное положение перевели городовых, утренним поездом приехал исправник.

9 июля…

Как и в январе, над колоннами бастующих оружейников плыли победные флаги. Анисимов нес на древке самодельный стяг в виде хоругви: «Долой самодержавие». Чуть подальше ветерок надувал траурное полотнище «Отомстим за невинно убиенных рабочих».

Шествие возобновилось после панихиды в церкви Петра и Павла. Над рядами опять появились флаги и траурное полотнище. Николай, Василий Емельяновы и Ноговицын шли рядом. Не сговариваясь, они затянули «Марсельезу». И песня-гимн прокатилась по рядам, все нарастая.

На Выборгской улице цепочка городовых пыталась остановить демонстрацию, но их отшвырнули. Тогда исправник Колобнев кинулся в колонну, чтобы вырвать красный флаг, который нес мастеровой Сафронов. В давке кто-то подставил исправнику ножку, образовалась куча мала. Колобневу намяли бока, вываляли в дорожной пыли, отобрали шашку и бросили в реку. Городовые разбежались, только один бросился на выручку своему начальнику, но парень из приборной отвесил служаке хорошую затрещину.

Как и зимой, в январе, демонстранты прошли по улицам и собрались в читальне, послали за начальником завода. И получаса не прошло, дежуривший на улице мальчишка закричал: