Избранное

Нравственный опыт, приобретенный героем одной из наиболее впечатляющих новелл Белькампо «Рассказ Остерхёйса», сродни открытиям гофмановского Медарда из того же романа «Эликсиры сатаны». Бежавший из монастыря капуцин по имени Медард находит прибежище в некоем идиллическом герцогстве, управляемом либеральным герцогом-меценатом, но и здесь обнаруживаются свои тщательно скрываемые, зловещие тайны: тюрьмы, жестокие пытки и казни. Но там, где у Гофмана правит бал вселенское зло, Белькампо, человек нашей эпохи, развенчивает иллюзию абстрактной морали. Пронизывающий творчество Гофмана образ механической цивилизации, которая превращает живых людей в послушные автоматы, подхвачен в рассказе Белькампо «Будущее», построенном на столкновении живого человеческого чувства с неумолимым бездушием целого сообщества механизмов.

Продолжая историко-литературные параллели, напомним, что заговор неповиновения вещей из рассказа «Их величества вещи» восходит к еще более ранним образцам романтической прозы. В неоконченной философской повести Новалиса «Ученики в Саисе» (1798–1799) описан бунт вещей в музее натуралий. Возмущенные вещи сетуют на людское варварство: люди нарушают законы внутренней природы вещей. В комедии Л. Тика «Принц Цербино» в мебели бюргерского жилища вдруг просыпается память о зеленом лесе, частью которого она когда-то была. И все же, несмотря на известный параллелизм образного строя, сближающий произведения Белькампо с классическим наследием, нынешний романтизм, чтобы стать понятным современному читателю, обретает новые измерения. Свое высокое патетическое начало, свою извечную тоску по гармонии бытия он прячет под маской иронии, вышучивает все и вся, обесценивая реальность едко-ироничным к ней отношением. Если Гофман виртуозно использовал романтическую иронию для осмеяния мещанско-бюргерского мирка, то сегодняшний потомок романтиков, отправляясь на поиски идеалов красоты и добра, готов смеяться даже над тем, что дорого ему самому, пародируя, представляя как бы вывернутым наизнанку, и сам романтический взгляд на мир. Причиной тому не только изменившиеся литературные вкусы, но, пожалуй, в большей мере подспудное сознание недостижимости этих идеалов, боязнь разочароваться в жизнеспособности романтизма.

Эта внешняя бравада, за которой скрывается неуверенность, а порой и боязнь взглянуть в лицо действительности, ощутима уже в раннем произведении писателя, «Хождение Белькампо», — очерках о путешествии по нескольким европейским странам в 1933–1934 годах. У читателя, бегло пролиставшего страницы, заполненные мельканием лиц, эпизодов, встреч, может возникнуть вопрос: а стоит ли сегодня, когда облик Европы полностью изменен потрясениями прошедших пятидесяти лет, вчитываться в немудреные путевые заметки начинающего литератора? Тем более что в них не найдешь ни хроники культурной или политической жизни, ни воспоминаний о знаменитостях — словом, почти ничего, кроме фрагментарных сценок скромного быта крестьян, ремесленников, мелкого торгового люда в разных городах и весях да реминисценций по поводу искусства.

Мы помним Европу времен великого кризиса и последовавшей за ним депрессии в кричащих контрастах обнищания и роскоши, в сиянии кривляющейся рекламы, в изысках литературных салонов, Европу, увиденную Эренбургом, Ремарком, Голсуорси словно бы из окна движущегося поезда или автомобиля. А что мы знаем о Европе небольших городов, проселочных дорог, окраинных районов, — о Европе, увиденной глазами путника, прошагавшего свой маршрут в буквальном смысле пешком, будто в подтверждение давнего высказывания В. Шкловского: «Хорошо жить, ощущая мордой дорогу жизни»?

В самом деле, пешая экскурсия по городам Европы — вещь далеко не обычная. Даже Стерн в своем известном перечне из «Сентиментального путешествия», включающем все мыслимые категории путешественников — от праздных, пытливых, лгущих, тщеславных до путешественников поневоле, — не предусмотрел тип джентльмена-бродяги, нимало не озабоченного в своем «королевском хождении» проблемами комфорта.

Читая «Хождение Белькампо», ловишь себя на мысли о скрытой камере, запечатлевшей будни эпохи, о фотографии, выхватившей из многоликой толпы черты случайных прохожих, которые дошли до нас лишь благодаря этому снимку: вот колдует над обувью уличный чистильщик, вот сценка на итальянском рынке. А как живописны людские типы! Крестьяне, словно сошедшие с полотен Брейгеля, зловещая старушонка, напоминающая чудищ Босха, такая и впрямь могла съесть Ханса и Гритье. И подобно снимку, одинаково четко сохранившему все, что попало в фокус объектива, путевые дневники писателя донесли приметы реального исторического времени: незарубцованные шрамы первой мировой войны, разгул безработицы, угрожающие симптомы фашизма.