Избранное

Но Николай не умел отдыхать. Только дед уйдет в гончарную, Николай уже за воротами. Чуть не весь день в сельсовете да в комбеде…

Как-то по дороге из гончарной я встретил Арама. Он грыз ранний персик.

Сказать по правде, я не очень милую этого ветрогона. А ветрогонами я стал называть с некоторых пор почти всех своих друзей, которые еще не приобщились к настоящему делу. С Арамом у меня были другие счеты — я ему еще завидовал. Завидовал его осведомленности. Он всегда был полон новостями. Особенно сейчас, после того как отец его стал председателем сельсовета.

Арам грыз персик и явно был не прочь почесать язык.

— Здорово, варпет!

— Здорово, ветрогон! Ты хочешь что-то мне сказать?

— Если хорошо попросишь, могу и сказать. Секретов не держу.

— Считай, что я попросил, в ногах твоих валялся.

Я говорю это, конечно, с откровенным смешком, передразнивая его, подначивая. Ну что может сказать этот ветреник — пусть он даже сын председателя сельсовета — мне, варпету, почти взрослому человеку, с которым за руку здоровается сам Апет?

— Поклон тебе от Али, — для пробежки деланно небрежно бросает мне Арам.

От этого поклона меня всего передернуло.

— Али приходил сюда, и ко мне даже не заглянул? Вроде ты ему кирва? — не без ревности выпалил я.

— Что же в этом особенного? — сказал Арам, как-то неестественно улыбаясь. — Был он тебе кирвой, теперь я дружу с ним.

— Ну и дружи! — неожиданно вспыхнул я.

Арам подошел вплотную:

— Ладно, успокойся, никто твоего Али не собирается отнимать. Я сам был в Узунларе.

— Ты был в Узунларе?

— Только что оттуда. Я ходил с отцом и Николаем.

Внимательно оглядев меня, Арам сказал:

— Если бы ты знал, за каким делом мы ходили туда, Арсен, с чем вернулись, плясал бы от радости, а не дулся.

— Ну, за каким делом? — проглотив обиду, спросил я, уже не в силах погасить в себе внезапно вспыхнувшее любопытство.

Я заметил: моя малейшая неосведомленность вдохновляет Арама. Порядочным оказался хвастунишкой.

Разделавшись с очередным недозрелым персиком, Арам, взвешивая каждое слово, сообщил:

— Завтра еще кровников примирять будут. Новруз-ами больше не будет бояться мести. Захотят, могут и в свое село вернуться.

Вот это новость! Всем новостям — новость. Шельмец, я варпет, леплю самостоятельно какие ни есть глиняные фигурки, а ты, как маленького, снова обскакал меня, околпачил?

Дав мне порядком пережить свой провал, Арам решил с ходу оглушить меня другой новостью.

— А ты знаешь, кто в Узунларе председателем сельсовета?

Но эта новость для меня была уже не новостью. Я мрачно ответил:

— Знаю. Муса Караев, отец моего кирвы Али.

— Ого! — не преминул поддеть меня Арам. — Варпет, с взрослыми садишься-встаешь, а пищей разных ветрогонов не брезгуешь. Вчера только узунларцы решали, кому быть над ними председателем, а ты уже знаешь. Это делает тебе честь.

Весть о примирении хоть и порадовала меня, но самолюбие все же было задето. «Нет, подумайте только, — горько думал я, идя своей дорогой, — Николай — наш постоялец, живет со мною под одной крышей, а в Узунлар пошел с Арамом. А еще колкости разные разрешает себе. Везет же этому оракулу, ему всегда семь солнц светят!»

В середине дня Сурен вваливается в гончарную. У него такое лицо, словно он совершил бог весть какой подвиг.

Оказывается, он подрался с Цолаком. Один на один на левую руку — выражение, принятое среди нгерской ребятни как признак доблести. Правда, все это кончилось не наилучшим образом для Сурена. Его Цолак порядком помял. Лоб в крови, кожа на подбородке рассечена. И все же Сурен рассказывает об этом с удовольствием.

Я мысленно радуюсь: Сурик подрался. На левую руку. Такие драки не забываются!

Но каков Цолак!

Вечером мы встретили Согомона-агу. Он шел с Цолаком. Я ненавижу Согомона-агу, но еще больше Цолака.

Подумать только: он избил нашего Сурика, посмел поднять на него руку! Забыл, что теперь не старые времена.

Согомон-ага, изгибаясь, здоровается с дедом. Он теперь здоровается не иначе как изогнувшись. Дед сухо отвечает. Цолак тоже заискивающе отвешивает поклоны.

Я делаю вид, что не замечаю его. Мне не нужны его приветствия. Согомон-ага, идя рядом с дедом, говорит о своих добродетелях.

Цолак старается завязать разговор со мною. Этот чистенький, ухоженный, откормленный недотепа давно у меня в печенках сидит. Может быть, из-за Асмик? За то, что на вартаваре она назвала его?

Цолак все рассыпается передо мною, но я не отвечаю.

Я слышу, как Согомон-ага елейным голосом тянет:

— В труде счастье, уста. Возьми моего отца. Кто скажет худое о нем?

— Что это, ага, об отце вспомнил, как тот сын шорника? — отвечает дед.

Согомон-ага охает, а дед как ни в чем не бывало продолжает:

— Если бы двери рая были открыты, в рай смог бы войти и мул.

Я не смотрю на деда — и незачем: в его голове ясно звучит нескрываемая насмешка. Цолак говорит мне:

— Если ты сердишься на меня из-за Асмик, то это недоразумение. Нужна она мне как собаке пятая нога.