Избранное

Отец мой огромного роста, с большими загорелыми руками. Когда он проходил по деревне, мальчишки с заборов кричали ему вслед:

— Дядя, дядя, достань облачко!

Мать моя ему и до плеч не доходила, была маленькая, но красивая.

Самое раннее воспоминание о ней — это когда она нарядилась в подвенечное свое платье.

Была масленица, и в этот день все отправились на нахатак — поклониться святым мощам, а попросту — поесть и повеселиться в роще.

Наша семья тоже отправилась на гулянье.

Впереди всех шла моя мать. На ней было тонкое кашемировое платье, облегающее стройное, по-девичьи налитое тело. На ногах были пестрые туфельки без задков. На голове платок, немного порыжевший от времени.

Лицо матери — чистое, румяное. Большие голубые глаза светились ясно. Прохожие заглядывались на нее. Отец поднял меня на руки, прижал к себе и сказал:

— Гляди, какая наша мама! Как индийская принцесса!

Больше я уже не видел ее такой: истоптались пестрые туфельки без задков, износился порыжевший платок, пожелтело и покрылось заплатами белое кашемировое платье.

И уж совсем отчетливо стоит передо мной: мать лежит у ног отца, огромные, сильные руки его сжаты в кулаки. От отца несет винным перегаром.

В июне наша деревня переполнялась дачниками. Так мы называли детей местных богатеев, которые каждое лето приезжали на каникулы из Баку, Тифлиса, Шуши.

Вслед за Хореном, сыном Вартазара, прикатили реалисты. Они были в форменных тужурках, в красивых фуражках с вензелем на кокарде: ШРУ. Подпоясывались они блестящими лакированными ремнями с медной пряжкой, на которой стояли те же буквы.

Потом появились гимназисты. Они отличались от реалистов серыми кантами на фуражках, белыми светящимися металлическими пуговицами да еще тем, что вензеля на кокардах располагались между двумя лавровыми ветками.

Из Шуши возвращались на лето в село, зачастую в пешем порядке, и ученики духовной семинарии, но эти не в счет. Кто их за дачников принимал? У них даже формы никакой не было. Мелкота разная. Изредка приезжали из Тифлиса еще зеленоколышные, как мы называли коммерсантов. Но те были совсем малочисленны, два или три мальчонки — только и всего, и мы, разумеется, их тоже в счет не брали.

Мы окрестили реалистов шамайками, гимназистов — селедками. Чем были вызваны эти рыбьи клички: характером юных дачников или цветом их форменной одежды, для меня и сейчас остается загадкой; но помню, что эти клички стали таким же характерным отличием, как знаки на фуражках, как медные и серебряные пуговицы на шинелях.

— Шамайки пришли… селедки… — летело от двора ко двору.

Из щелей и ворот высовывались взлохмаченные, любопытные головы.

Под шамайками и селедками, надо сказать, ходили и коммерсанты, и даже семинаристы.

Если разобраться, даже не все реалисты были из богачей, но для нас, детей деревенской бедноты, все они были помечены одной меткой — чужак. Даже ученики духовной семинарии.

Непрошеные гости расхаживали по улицам, полные величия и спеси. На нас, деревенских мальчишек, они смотрели свысока, с холодным презрением. Мы отплачивали им той же монетой, постоянно находясь с ними в тайной войне, не упускали случая, улучив момент, отколотить кого-нибудь из них. К счастью, мы не встречали дружного отпора. Куда там! Задаваки, да и только! Станет зеленоколышник дружить с каким-нибудь недотепой из духовной семинарии? А что касается гимназистов… Они презрительно взирали и на нас, и на шамаек, и даже на зеленоколышных, не говоря уже об учениках семинарии. Еще бы, в гимназии учились дети самых богатых родителей.

Не в утешение будет сказано: «шамайки», «селедки» — не единственные клички, которыми мы награждали гимназистов. Предупреждаю заранее: если вы по ходу повествования услышите другие дразнилки, вроде «двоечник», «второгодник», «третьегодник», так и знайте: на прицеле какой-нибудь городской воображала. Кто-то пронюхал, а может быть, придумал, что один из гимназистов то ли получил двойку, то ли в самом деле был оставлен на второй или третий год — и дразнилка готова. При надобности почему бы не прибегнуть к ней, чуть-чуть сбить с них гонора. Подумаешь, в гимназии учатся. Если хотите знать, наша школа не хуже любой гимназии и самого реального в Шуше. Многие в Карабахе мечтали бы иметь в своем селе такую школу, и такого учителя, как парон Михаил. И нечего выпендриваться перед нами, мы сами с усами.

Последними приехали сыновья Согомона-аги.

Старший из них, Цолак, — толстый, грузный увалень, но задавака из задавак. Двое других — Вард и Беник — тоже учились в гимназии, были такими же несносными, задиристыми, как Цолак.

Постой, постой — это ведь про Цолака такой слушок прошел, будто этот дылда из двоек не вылезает. А может, про Беника или Варда — задаваки, каких не сыскать. Ах, мне эти отпрыски Сев-шуна. Недаром же говорят: из гнезда коршуна редко вылетает сокол.

Отпрыски Согомона-аги держались так, как будто это они Согомон-ага, не меньше.

В деревне они говорили между собой не иначе, как по-русски. Цолак, шествуя во главе братьев, разглагольствовал: