Женя готовилась стать геологом и при встрече говорила только о минералах.
Делать нечего, я подлаживался под ее вкус.
— Это булыжник? — спросил я, показав на каменную глыбу у нее на письменном столе.
— Аметист, — ответила Женя. — Его облепил песчаник, но жалко снимать облицовку.
Каким щедрым огнем загорались Женины большие смешливые глаза, когда она говорила о камнях!
«Ах, если б у нее нашлась в душе одна такая искорка для меня!» — подумал я.
Вскоре она окончила институт. И, хотя ее оставили при институте, она частенько выезжала на геологические изыскания.
Сегодня она снова назначила мне свидание. На стук вышла старуха мать.
— Уехала. Просила извиниться, — передала она.
«Просила извиниться! Это уже не так плохо, старина», — подбадриваю я себя.
Я: вышел на улицу. Свет в ее комнате не горел.
Где скитаешься ты, непоседа?
Я нашел тебя, горюн-трава. Теперь меня унылым видом не отпугнешь, не оттолкнешь от себя.
Видел я твоих сестер, отменных красавиц. Посмотришь: синие-синие. И красивые, и ароматные. А склонишься к ним — ослепнешь. У других ягода как вишня. Отведаешь — всего тебя в дугу сведет.
Я нашел тебя, горюн-трава! Вечный старатель — я вознагражден за долгие поиски. Я нашел тебя!
Сколько рубцов у меня, а на сердце — ни одного. Не ожесточили сердце мое своим обманчивым запахом и ягодами твои сестры, не убили в нем любви к красоте, к жизни.
Горюн-трава! Ты лечишь раны людей, хранишь их от болезней, но не все замечают тебя. Так бывает. Сладкую землянику не сразу увидишь. Она хоронится под густой тенистой листвой.
Я нашел тебя, горюн-трава.
Но это лишь во сне. По-прежнему я склоняюсь к синим цветам, срываю ядовитые ягоды.
Я сорвал с ветки яблоко-скороспелку, обманчиво приняв броский вид за зрелость, и был наказан за опрометчивость: красивое, румяное яблоко набило мне оскомину.
Вот так однажды первый толчок сердца я бездумно принял за любовь, а когда пришла большая любовь, растерянно опустил перед ней руки.
В древней Армении женщину сравнивали с утром. «Грудь твоя как утро… утренняя роса на ней…» — писали поэты. Когда встречали весенних и прекрасных, как утро, женщин — говорили: «Доброе утро». Женщины опускали глаза и краснели. Поэты сравнивали их с розами. Поэты были тогда соловьями, и им это было очень близко.
Другие теперь времена, другие поэты и сравнения. А женщины по-прежнему прекрасны, как утренние розы.
— Доброе утро, мои хорошие.
Я не боюсь молвы, пусть пустомели говорят что угодно — пойду своей дорогой. Я не боюсь крутизны, изольюсь потом — на вершину взойду. Я не боюсь непризнания завистников — терпение и труд уберут с моей дороги и их. Не боюсь длинной ночи — в конце концов наступит утро. Не боюсь, сердце, твоих подозрительных перебоев — полечусь, пройдет…
Боюсь твоей выгнутой брови, любимая, если под ней вдруг погаснет огонек, светящий только мне.
Я не люблю мертвый пейзаж. Если ветер — так чтобы он свистел в ушах, трепал на голове волосы. Тропинка — чтобы по ней скакал мальчишка с раздувшейся за спиной рубашкой. Если тишина — чтобы в глубине ее звенел водопад…
Умри, мое сердце, разорвись, если тебя коснется спокойная, нежаркая любовь.
Всюду, куда ни посмотришь, зелень, цветы. Как вчера, позавчера, как это бывает в начале мая. Ничто не напоминало осень. Но не вздумайте подщелкнуть соловью, он не отзовется, его уже нет, у птиц свой календарь…
Ты пришла, любимая, и будто юность тревожная вернулась.
Так приходит к нам мужское бабье лето.
Буквы запали в кору, обросли толстой кожей, но не стерлись. Это имя когда-то пастушьим ножом вырезал я.
Годы, годы!
Девушка стала матерью, говорят, даже бабушкой. Да и я не тот.
Все переменилось, все ушло: и первое робкое признание, и первый поцелуй. Только дерево хранит память о той.
Здравствуй, дерево, юность моя!
Весенний ручей запоздал, не успел сбежать с горы и теперь струится, струится по склону, торопясь вдоль…
Трудно бедняжке: травы кланяются ему, прося воды, цветы взывают: «Пить!» А поток, в который он должен, сбросить свою влагу, так далеко.
Дорого обходится ручью любая ошибка, самая малая щедрость. Он рискует не дойти до цели, потеряться в пути.
Моя маленькая! Открыв глаза, ты увидишь мое лицо в морщинах, голову, побитую сединой. Как знать, не потеряюсь ли я в пути, как тот запоздалый ручей.
У самого въезда в село, возле дороги, стояло дерево. Одинокое дерево, которое по весне расцветало так, что ночью, не зная дороги, по одному его свету можно было добраться до нашего села. Но яркие цветы все же увядали, не завязав плода.
Говорили, что дерево это пришло издалека. Человек, принесший его, не взял с собой его друга, и с тех пор дерево в темноте светит, чтобы не заблудился тот, кого оно ждет.