Избранное

— Всерьез не всерьез, но использовать ее можно и нужно. Дело ясное: оттого, что габсбургская монархия рухнула, ни экономические, ни национальные вопросы не разрешены. Раньше венгерские капиталисты эксплуатировали венгерских, словацких и русинских крестьян и рабочих, а теперь чешские капиталисты эксплуатируют, кроме их собственной, еще и венгерскую, словацкую и русинскую бедноту. Может быть, не так жестоко, но значительно менее умело. У них нет опыта, как у австрийцев и венгров. Если венгерский вицеишпан воровал десять тысяч крон, публика знала только о тысяче. А теперь, если чешский жупан украдет одну тысячу крон, в публике говорят о десятке тысяч.

— Не это важно! — сказал Микола нетерпеливо.

— Не только это важно, — поправил его Кестикало. — Но это тоже важно. Потому что это ослабляет чехов. Они не в состоянии одновременно бороться и против всех национальных меньшинств республики (которые все вместе составляют большинство населения), и против рабочих. Поняв, что на это у нее не хватит сил, чешская буржуазия соединится, конечно, с немецкой и венгерской для борьбы против чешских, немецких, словацких, венгерских и русинских трудящихся. Но пока господа дерутся между собой, наше положение легче. Вот почему чешское правительство было вынуждено объявить амнистию, и вот почему мы должны использовать эту амнистию как можно быстрее. Рабочие лесопильных заводов и батраки имений не сегодня-завтра начнут забастовочную борьбу. А теперь, со времени русской революции, забастовочная борьба уже не то, что раньше. И забастовка — это только начало.

— Если полиция заметит, что мы опять всколыхнулись, она сразу же наложит на нас свою лапу.

— Ошибаешься! Она наложила бы, если бы могла. Но для этого у нее не хватает сил. Ты, Микола, всегда путаешь жестокость с силой. Новые господа Подкарпатского края потому так и жестоки, что они слабы. Кроме того, они грызутся между собой. Ты забываешь, что сказал Фельдман.

— Фельдман ищет вымя коровы между рогами.

— Опять ошибаешься, Микола. Если кто-нибудь делает левой рукой то, что можно сделать только правой, — Фельдман всегда это заметит… Это мы о том, — обратился ко мне Кестикало, — насколько рискован твой приезд сюда. Микола боится, что Ходла сразу тебя сцапает. Фельдман думает, что Ходлы бояться нечего, потому что он слишком хитер. Он сам фабрикует все заговоры, а затем сам их разоблачает. Он это умеет делать, и делает с большим удовольствием и энергией. Ходла так занят этим, что у него не остается времени следить за нами. С этой прекрасной привычкой Ходлы, которую он заимствовал у габсбургской монархии, можно так же мало считаться, как с амнистией. Но ее и амнистию можно использовать.

Коптилка давно уже погасла, и мы спорили в полней темноте. Издали временами слышался волчий вой. Когда наконец мы договорились обо всем, уже светало.

Няня Маруся, безмолвно сидевшая между нами во время всей продолжительной и временами очень бурной беседы, теперь заговорила:

— Все в порядке, Геза, мы должны перенести все, что нам послал бог. Одно только неправильно — что ты вернулся в эту проклятую страну и хочешь тут остаться. Прошу тебя, умоляю тебя, уезжай отсюда! Поезжай куда-нибудь в такое место, где люди не убивают друг друга, как дикие звери. Если есть бог в небесах, то наверняка существует на свете и такая страна, где люди любят друг друга.

— Но такая страна есть, мама! — ответил вместо меня Микола. — И наша страна тоже будет такой. Мы сделаем ее такой!

— Все вы белены объелись, — сердито ответила няня Маруся.

Двадцать восьмая…

Проживавший в Мункаче председатель берегсасского комитатского совета профессиональных союзов Степан Лорко был бы одним из счастливейших людей на свете, если бы он не боялся, что счастье его будет недолговечным. С тех пор как он получил известную власть, которая была в его глазах очень значительной, этот полный, почти пятидесятилетний, лысый строительный рабочий, единственный коренной житель Мункача, носивший в 1919 и 1920 годах белый крахмальный воротник, боялся всех и всего. Он недоверчиво смотрел близорукими глазами и подозрительно оглядывал стулья, на которые собирался сесть.