Избранное

Сразу рассеялась некоторая напряженность и отчужденность между нами. Мы заговорили как старые знакомые, — так подумал я тогда. Сейчас же я знаю, что мы тогда беседовали как будущие друзья.

— Ну, как дела, товарищ Надь? Как жизнь? Что пишете? — спросил Кун, закурив сигарету.

— Да как вам сказать, товарищ Кун… Видите ли, иногда надоедает «болеть» за игрока, который все время проигрывает…

Бела Кун задумчиво посмотрел на Лайоша. Мы с Гидашем переглянулись. Как часто советовал нам Бела Кун учиться писательскому мастерству у Лайоша Надя, который, по его мнению, сегодня лучше всех писал по-венгерски, лаконичнее, ярче. Бела Кун не предполагал, видимо, что у Л. Надя можно поучиться не только этому. Он с недоумением, несколько осуждающе смотрел на нашего гостя, но потом рассмеялся:

— Надоело «болеть», говорите? Ну что ж, этому легко помочь! Могу дать совет: перестаньте «болеть» и сами включайтесь в игру! Если, конечно, нашу работу можно назвать игрой, а нас — игроками, которые постоянно проигрывают…

Лайош Надь ничего не ответил тогда. На слова Белы Куна, который резко сформулировал то, что было подсказано самой историей, Лайош Надь ответил без малого двадцать лет спустя.

Перевод А. Гершковича

Вино и водка

1

В конце января 1937 года, а может быть, в самом начале февраля, поздним вечером я сидел дома один, согнувшись над своим письменным столом. Я не писал и не читал, я просто думал. Может быть, мечтал, если можно назвать мечтанием обращение к прошлому. В тот период мне жилось, прямо скажем, очень неважно и я (вот осел!) считал, что все лучшее у меня уже позади, а впереди — ничего. Вдруг неожиданно зазвонил телефон:

— Вижу, вы еще не спите! — сказал чей-то голос в трубке.

— Кто говорит?

— Алексей Толстой. Я хочу попросить у вас совета. Разрешите заскочить, если не помешаю.

Надо сказать, что из окна квартиры Толстого свободно просматривалась моя комната. И еще следует учесть, что до этого телефонного звонка я не встречался с Толстым и почти не был с ним знаком. Правда, на улице мы с ним здоровались, но я не был убежден, что Толстой знает, кто с ним здоровается и кому он дружелюбно отвечает.

Спустя короткое время дверь открылась, и вошел Толстой в домашнем халате и тапочках, что выглядело не очень обычно в разгаре московской зимы, даже учитывая, что наши подъезды были рядом. Но меня больше поразили две большие корзины, которые Толстой притащил с собой: из них выглядывали на свет божий бутылочные головки. Мы вошли в комнату, и Толстой сел в старое мягкое кресло.

— Не сердитесь, товарищ Иллеш, за нежданный визит. Понимаете… Пишу одну новеллу, и надо решить для себя вопрос, какое вино лучше — красное или белое «Цинандали». Зная, что венгры понимают толк в вине, и видя, что вы еще не спите, я решил спросить совета у вас. Мне это очень, очень важно.

Из корзин выплыли наружу консервы, колбасы, копчености, печенье и, наконец, апельсины; в довершение всего на мой письменный стол была водружена банка с икрой, масло, водка и вино. Давно я не видел такого изобилия!

— Штопор я захватил, а вот стаканы — за вами, товарищ Иллеш!

Стало совершенно ясно: Толстой знал, что я остался не у дел и живу сейчас, мягко выражаясь, более чем скромно. Прошел час в разговорах, и Толстой стал прощаться.

— По вопросу о «Цинандали» я зайду к вам в ближайшее время. Не думайте, что я забыл.

Еще раза три-четыре Толстой заходил ко мне подобным образом. Он кормил, поил меня, а остатков хватало еще на несколько дней. Потом времена переменились, жизнь снова улыбнулась мне, и Толстого, перестал занимать вопрос о вине «Цинандали». Он снова перешел к прежнему нашему шапочному знакомству: мы только раскланивались при встрече…

2

В январе 1943 года Советская Армия освободила Харьков от немцев. Я служил в то время в политуправлении штаба Воронежского фронта. Как-то ночью получаю телеграмму из «Красной звезды». Просят срочно отправиться в деревню под Харьковом (название, к сожалению, я забыл) и написать очерк о том, что я там увижу. Заранее скажу, что хотя в деревне этой я тогда побывал, но очерк о ней не написал до сих пор и, пожалуй, не напишу ничего, кроме того, что вы сейчас услышите.

Я тронулся в путь с восходом солнца и ранним утром был уже на месте. Меня ожидала знакомая картина: дотла сгоревшие дома с торчащими печными трубами. Один лишь дом в этой деревне почему-то оказался в целости и сохранности. До войны здесь, вероятно, помещалась сельская школа или сельсовет. Толпа крестьянок стояла перед этим домом, люди стонали, рыдали, угрожали. Наши солдаты едва сдерживали их напор. Не успел я протиснуться сквозь толпу, как из дома вышел Алексей Толстой в сопровождении какого-то полковника. Надо было видеть Толстого: всегда высокий, с гордой осанкой, он стоял теперь согбенный предо мной. На лице его был написан ужас и замешательство. Я окликнул его, но он узнал меня тогда лишь, когда я назвал себя по имени. Посмотрев на меня долгим взглядом, он положил руку на мое плечо: