Избранное

— Знаете, о чем я думаю бессонными ночами? — спросил грозный начальник кривоногого Фельдмана. — Я думаю, господин Фельдман, о том, что нам делать, чтобы в нашей деревне, которая сейчас уже почти город, жизнь стала такой же прекрасной и культурной, как… Бывали ли вы когда-нибудь за границей, господин Фельдман? Нет? Ну, одним словом, я хотел бы, чтобы наша Сойва стала похожей на швейцарские города. Покой, чистота, культурность — вот что характерно для швейцарского города. А наша бедная Сойва…

Вашархейи глубоко вздохнул. Фельдман ерзал на краешке стула.

— Вы знаете, господин Фельдман, — продолжал Вашархейи, — знаете, чего нам прежде всего не хватает здесь, в Сойве? Я вам сейчас скажу. Культуры. Да. Наш главный и основной недостаток — это отсутствие культуры. Наши рабочие — еще недавно они были дровосеками — некультурны. А эта некультурность, простите меня, господин Фельдман, за прямоту, является отчасти — и не в малой степени — вашей виной. Вашей и тех, кто руководит клубом. Как воспитывает ваш клуб рабочих, господин Фельдман? Я вам скажу: никак. Что делает ваш клуб, господин Фельдман? Я вам скажу: он спит.

Фельдман, который шел к начальнику в полной уверенности, что его привлекут к ответственности за деятельность клуба, к своему великому удивлению, констатировал, что его ругают за бездействие клуба. Если бы у кривоногого Фельдмана было немного больше опыта, если бы он воспитывался не в сойвинских горах и до того, как стать руководителем клуба, не был лишь пастухом, он вряд ли обрадовался бы такому обороту и вряд ли согласился бы принять предлагаемую ему «помощь» господина главного начальника уезда. Вашархейи, начавший разговор с того, что хочет просить у Фельдмана совета, теперь сам советовал ему устраивать в клубе публичные доклады.

— В Сойве нельзя найти подходящего докладчика? В чем дело? Пригласите из Мункача или из Берегсаса. Там найдется.

И Вашархейи не только посоветовал, но тут же дал Фельдману письменное разрешение на устройство в клубе публичных докладов на темы, представляющие интерес. Для первого раза докладчик был приглашен из Берегсаса.

Таким образом, Кальман Асталош попал в Сойву.

Для доклада клубу удалось получить гимнастический зал школы. Из досок, взятых на время у завода, члены клуба устроили в гимнастическом зале скамейки. На этих скамейках было двести шестьдесят сидячих мест. Между скамейками и позади них были еще стоячие места человек на двести.

Это было в начале марта, деревья еще не покрылись листвой, вход в гимнастический зал и стены зала были украшены сосновыми ветками. По инициативе Фельдмана у входа было устроено — тоже из сосновых веток — что-то вроде триумфальной арки, на которой огромными, вырезанными из розовой бумаги буквами было написано на трех языках — венгерском, русинском и еврейском:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Мы, сойвинские дети, понятно, с наслаждением следили за этими грандиозными приготовлениями. Поэтому легко себе представить, как я был огорчен, когда тетя Эльза строго-настрого запретила мне идти на доклад.

— Даже думать об этом не смей!

Конечно, я только над тем и ломал себе голову, как мне обойти это запрещение.

Я надеялся, что с Асталошем в Сойву приедет дядя Фэчке и что под его покровительством мне как-нибудь удастся проникнуть на доклад. Но я ошибся. Асталош приехал в Сойву один. Таким образом, мне ничего другого не оставалось, как уговорить няню Марусю помочь мне нарушить приказ тети Эльзы. Няня Маруся вначале слушать об этом не хотела, но стоило мне заплакать, как она сразу же размякла и надела свой праздничный платок.

Доклад назначили на воскресенье, в пять часов дня. Около половины четвертого зал был набит до отказа.

Здесь собрались не только сойвинские рабочие, но и поленские и харшфалвинские; пришли даже из более отдаленных местностей — Волоца и Верецке. Но в зале сидели не только рабочие и работницы; без десяти минут пять в зале появился и Вашархейи. Фельдман хотел освободить для него место в первом ряду, но он, улыбаясь, поблагодарил его за внимание и сел в предпоследнем ряду, на краешек скамейки. Самым удивительным все-таки была не скромность Вашархейи, а то обстоятельство, что первый ряд был целиком занят женщинами, о которых вся деревня говорила, что без разрешения попов они даже кашлять не смеют.

Собрание открыл Игнац Фельдман. Асталош что-то шепнул ему, после чего Фельдман спросил присутствующих: кто умеет петь марсельезу. Оказалось — никто. Портной Бескид внес предложение: спеть вместо той песни, название которой даже выговорить невозможно, «Песню дружка Тюкоди», которую знали все.

И в гимнастическом зале зазвучала двухсотлетняя песня времен Ракоци:

Крови бедняцкой какая цена?
Много ли выручишь? Ломаный грош!
Да и того не получишь сполна —
Даром всю кровь за отчизну прольешь!

Участники собрания пели стоя. Бескид аккомпанировал на гармошке. Когда пение окончилось, те, у кого были сидячие места, сели.