Избранное

К работе я приступал в семь утра, а так как удобного поезда не было, мне приходилось вставать уже в пять часов. Наскоро проведя гребенкой по волосам, я проглатывал горячий кофе, который мать готовила для меня, как раньше для отца, совал в карман свой обед — колбасу и хлеб — и уходил. Неумытый, отупевший, как животное, с усталыми, заспанными глазами, которые поминутно закрывались сами собой, я рысью бежал через лес и поселок на станцию. Там уже, безмолвно поеживаясь от холода, ждали поезда рабочие. Поставив перед собой рюкзаки и глубоко засунув руки в карманы штанов, они сидели на скамьях или на земле — зал ожидания в это время был еще закрыт — и дремали. Я тоже выискивал защищенный от ветра уголок и устраивался подобным же образом. И лишь когда поезд уже пыхтел на пригорке, мы с трудом поднимались, пересекали железнодорожные пути и ждали посадки. Спертый воздух непроветренного вагона ударял мне в нос. Но я, не обращая на это внимания, высматривал себе местечко возле одного из спящих рабочих, усаживался и вытягивал ноги. Под равномерное покачивание и стук колес я вскоре погружался в дремоту. В вагоне никто не произносил ни слова, каждый хотел еще хоть на миг укрыться от начинавшегося дня. И так этот поезд нужды, желтея квадратами освещенных окон, с грохотом мчался сквозь ночной мрак и выплевывал нас в зиявшую пустоту городского вокзала.

Я приезжал гораздо раньше, чем требовалось. Полуприкрыв глаза, брел я по просыпавшимся улицам; кое-где уже снимали ставни с витрин, уборщицы возились у входов в гостиницы, метельщики улиц размахивали большими метлами. Время от времени по мостовой, свесив голову и не шевеля ушами, устало цокала копытами лошадь; на подгонявший ее кнут она, казалось, не обращала внимания, в повозке сидел угрюмый крестьянин, злобно взирая на окружающий мир. Наверно, пытался подсчитать, сколько заработает на овощах, которые вез на рынок.

Я усаживался на землю перед конторой и ждал, пока ровно в семь, пыхтя, поднимется по лестнице господин Кнайс, буркнет что-то в ответ на мое приветствие и отопрет дверь. Мой трудовой день начинался. Я смахивал пыль с мебели, проветривал комнаты и подметал пол. Лишь после этого я усаживался на свой табурет и принимался раскладывать письма, разгибать перья и резать бумагу.

Десятичасовая работа сделала меня тихим, вялым и унылым, от моих детских фантазий не осталось и следа, глаза от напряжения уставали. С утра, когда мать будила меня, и до вечера во мне горело одно желание: добраться до постели, уснуть и забыть про тяготы дня!

Тем не менее я не забывал главной своей цели, хотя она светила мне из тусклой дали и казалась еще менее достижимой, чем когда-либо прежде. Работу я выполнял тщательно и добросовестно, зная, что это единственный путь к тому, чтобы умилостивить своих начальников, побудив их, быть может, предоставить мне более интересное и ответственное дело. Я не упускал ни малейшего случая расположить их к себе. Если доктор Альт звал меня, я мчался к нему в кабинет, склонялся перед ним и смиренно ждал, пока он не заговорит. Если господин Кнайс отпускал насмешливые замечания по адресу одного из многих просителей, только что ушедшего с отказом, я одобрительно смеялся — достаточно громко, чтобы он меня слышал, но не настолько, чтобы мешать ему. В ответ он порой кривил рот над собственной остротой и искоса бросал мне благосклонный взгляд.

Но так же рьяно я набрасывался на всякую возможность расширить свои знания. Раскладывая письма, я предварительно с большим вниманием прочитывал их и вскоре знал о делах клиентов почти столько же, сколько и те двое. Читая, отмечал латинские словечки, которыми пестрели письма доктора Альта, выписывал их и потом смотрел по словарю, что они значат. Естественно, я постепенно усвоил замысловатый юридический стиль своего хозяина, причем без особого труда, так как прилежно в нем упражнялся, находя его изысканным и мудрым. Нередко я заучивал наизусть целые письма и потом читал их вслух на память. Даже много лет спустя, когда я уже возглавлял собственное дело, в моих письмах иногда встречались вычурные, старомодные обороты, и мне стоило немалого труда вновь обрести естественный способ выражения мысли.

Наконец мне однажды представился случай, которого я так долго ждал: доктор Альт вошел, взволнованный, в канцелярию и спросил господина Кнайса, как дела у такого-то? Какой срок назначен ему для платежа?

Господин Кнайс, всегда хорошо во всем осведомленный, на этот раз смешался.

— Ах тот, да… да… Что там, собственно, было? Так сразу не припомню, но могу посмотреть, господин доктор.

Тут вмешался я:

— Мы писали ему недели две назад и дали три недели сроку. Угодно вам посмотреть письмо? Оно у меня.

Доктор Альт пристально поглядел на меня и свистнул сквозь зубы — раздался такой звук, словно из баллона выпустили воздух.

— Так! — произнес он наконец. Потом подошел и дернул меня за ухо. — Так, так! Откуда же ты знаешь?

— Я часто читаю письма, прежде чем разложить их.

Он дернул еще сильнее, и острый, хорошо отточенный ноготь его большого пальца врезался мне в ухо.