Избранное

В ответ на нее и пришлось “сапогами стучать” в “Квартире” – самом злом, “некрасовском” стихотворении Мандельштама. Отмечу заодно, что интонационно эти стихи перекликаются с “Балладой” Ходасевича, соседа Мандельштама по Дому Искусств в Петрограде в 1920 году (“Сижу, освещаемый сверху Я в комнате круглой своей…). Но у мандельштамовской “Квартиры” был, мне кажется, еще одни поэтический “прототип” - пастернаковские стихи из книги “Второе рождение” (1932): “Мне хочется домой, в огромность Квартиры, наводящей грусть…”. И, может быть, мандельштамовский стих “А стены проклятые тонки” связан с пастернаковской строкой “Перегородок тонкоребрость”. А “видавшие виды монатки”, которые “на улицу просятся вон”, – это реакция Мандельштама на пастернаковскую строфу “Пускай пожизненность задачи, Врастающей в заветы дней, Зовется жизнию сидячей, – И по такой, грущу по ней…”: Пастернаку хочется домой, в квартиру – Мандельштам рвется из нее вон. И это еще не всё. Пастернак в конце своего стихотворения, воспользовавшись “сидячей жизнью”, мечтает написать о Москве: “Опять опавшей сердца мышцей Услышу и вложу в слова, Как ты ползешь и как дымишься, Встаешь и строишься, Москва”. Мандельштам в последней строфе “вкладывает в слова” совсем иной, противоположный смысл: “И вместо ключа Ипокрены Давнившего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья”. Мандельштам не любил “Второе рождение”, говорил о нем: “советское барокко”.

Скажу еще раз: нужен был неслыханный поступок, способный вернуть ему самоуважение и привлечь всеобщее внимание, из “обоза”, из “архива”, из акмеистической лавки древностей вырваться “на передовую линию огня” – произнести самое актуальное слово, сказать в стихах то, о чем все думают, но не смеют заявить вслух – и сгореть в этом огне.

“Тебе, старику и неряхе, пора сапогами стучать…” - это из “Квартиры”. Стихи о “кремлевском горце” с его “сияющими голенищами” написаны сразу вслед за “Квартирой”, в том же ноябре 1933 года.

И здесь тоже есть отзвук пастернаковских стихов (“Столетье с лишним – не вчера…” – “Новый мир” №5, 1932 год, - будьте уверены, Мандельштам читал их внимательнейшим образом!). В них, цитируя пушкинские “Стансы”, Пастернак писал: “Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дней сравненье разня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни…”. Мандельштамовское “Что ни казнь у него – то малина” – явно противопоставлено этим надеждам.

Знал бы Мандельштам, как он еще два раза, в 1935 и 37-м вернется к этим пастернаковским стихам! В “Стансах” 1935 года прославит “в Арктике машин советских стук” и назовет себя “очевидцем” великих перемен, уподобляя себя автору “Слова о полку Игореве”: “И не ограблен я, и не надломлен, А только что всего переогромлен…” А в “Стансах” 1937 года будет бороться с врагами Сталина (“И мы его обороним”) и славить вождя: “Непобедимого, прямого, С могучим смехом в грозный час, Находкой выхода прямого Ошеломляющего нас…” Что такое “И эта сталинская книга В горячих солнечных руках”? – Конституция 1936 года, “Краткий Курс ВКПб”?

Догадывался ли Пастернак о своей несчастной роли в этом ужасном событии – появлении стихов о “кремлевском горце”? Конечно, нет. Счастливые свойства его характера, приветливого и расположенного к людям, благополучное, в отличие от Мандельштама, социальное происхождение, семейные традиции (отец Мандельштама – торговец кожами, переехавший в Петербург из Варшавы и прогоревший в столице со своим торговым делом – и отец Пастернака – известный художник, в гости к которому приходили и Толстой, и Н. Ге, и Скрябин…), наконец, замечательный ум, не только поэтический, не только философский (учился у Марбурге у Когена), но и практический, житейский – помогли Пастернаку справляться с требованиями новой эпохи и выручали там, где Мандельштам, еще до революции не умевший себя поставить и за себя постоять – объект насмешек не только в символистском, но и в дружеском, акмеистическом кругу (“златозуб”, “мраморная муха”), “терял лицо”, оказывался втянут в товарищеские суды и склоки, срывался, вызывал раздражение не только врагов, но и друзей (достаточно назвать воспоминания Одоевцевой, некоторые ужасные записи Э. Герштейн о Мандельштаме, воронежские письма С.Рудакова).