Избранное

— Ивар был добрый, хороший юноша, — сказал он. — Он мог поступить опрометчиво, например, когда ударил Бергтора и судью, но только в пьяном виде. А вообще был добрый. Он был хорошим сыном своему отцу и хорошим братом своим сестрам, а тебе, Фредерик, хорошим другом.

Фредерик кивнул:

— Да, это правда, Бенедикт.

Санитар глубоко вздохнул и откашлялся. Потом медленно поднял голову и спросил:

— А как он относился к Иисусу? Ты должен это знать, Фредерик, вы ведь всегда были вместе. Искал ли он милости и спасения у Христа? Верил ли он в бога, Фредерик?

— Верил, — ответил Фредерик и еще раз повторил: — Верил. Но он никогда об этом не говорил.

— И вы никогда не молились на судне? — спросил Бенедикт.

— Нельзя сказать, чтобы молились, — ответил Фредерик. — Иногда я читал молитву по воскресеньям и праздникам и кто-нибудь из нас пел псалом. Ивар был не против.

— Не против? — спросил санитар и настороженно поднялся. — А как он мог быть против того, что вы чтите вашего бога и спасителя?

— Он не был, я же это и говорю.

— Еще бы не хватало, чтобы он был против того единственного, что необходимо человеку! — Санитар удивленно покачал лысой головой.

— Он не был против, — повторил Фредерик.

— Если бы он был против, — упрямо продолжал Бенедикт, — он был бы не лучше тех, кто соблазняет малых сих. Тогда лучше бы мельничный жернов…

Бенедикт проглотил фразу и поежился, как человек, понявший, что ему лучше промолчать.

Фредерик обиделся за Ивара и строго спросил:

— Что за мельничный жернов?..

— Был повешен ему на шею! — выпалил Бенедикт.

— А зачем вешать ему жернов на шею? — спросил Фредерик, притворившись, что не понимает. Санитар состоял в секте пекаря Симона, в крендельной общине, как ее называли.

Бенедикт поднялся и сказал, отвернувшись, голосом проповедника:

— Повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской! Разве ты не знаешь Священного писания, Фредерик?

И прибавил, обернувшись к Фредерику:

— Я говорил не об Иваре, а обо всех, кто насмехается над верующими.

— Он никогда не насмехался, — сказал Фредерик.

— Это хорошо, Фредерик, — сказал Бенедикт. — Это хорошо. Но этого мало. Если в человеке нет духа живого, человек мертв, хотя бы он и был живым.

— Где это написано? — спросил Фредерик.

— Это мои слова. Или слова, внушенные мне. А тот, в ком горит пламя духа, живет, даже если он мертв. Это тоже мои слова, Фредерик.

— А возвышающий себя унизится, — сказал Фредерик. — Это не мои слова. Это из Библии.

— Я не возвышаю себя, если ты на это намекаешь, — сказал Бенедикт, но уже без прежнего подъема. — Я, бедный грешник, далек от того, чтобы возвышать себя. Наоборот, я с помощью божьей как могу унижаю себя. Поистине мало кто унижает себя так, как я. Я очищаю плевательницы, выливаю ночные горшки, обмываю трупы и вообще выполняю унизительную работу. Но только потому, что ей сказал: «Тот будет велик среди вас, кто служит другим».

— Так что ты все-таки хочешь быть великим? — спросил Фредерик. Он не мог забыть, как высокомерно и подозрительно санитар отнесся к вере Ивара.

Бенедикт снова взорвался. Он опять стоял так, что глазницы его казались пустыми. В голосе зазвучали упрямые и жесткие ноты:

— Я буду велик в Иисусе! Вот чего я хочу, Фредерик. И ты должен бы к этому стремиться. Какая тебе польза от благ мира, если ты погубил свою душу?

Фредерик взглянул на часы:

— Я хотел только сказать, что если Ивар и не выставлял свою веру напоказ, словно медаль, то он был человеком не хуже тебя и меня.

Бенедикт глубоко вздохнул, и его водянистые глаза вдруг снова появились в глазницах.

Фредерик подумал, что санитар очень несчастный человек, он остался одиноким, вся его семья погибла от туберкулеза. Что удивительного в том, что жестокая судьба лишила его разума?

— Прощай, Бенедикт, — дружелюбно сказал он. — Спасибо за то, что разрешил мне побыть здесь.

— Прощай, — прозвучало в ответ, — и да наполнит Иисус Христос маслом твой светильник, чтобы ты не заблудился во мраке ночи!

Время приближалось к пяти. Луна низко опустилась на Западе, а на Востоке уже начинал заниматься день. Фредерик сел на каменную тумбу у больницы и задумался. Не мог он пойти на хутор и сообщить о смерти Ивара. Было что-то подлое в том, что он жив, а Ивар мертв и станет лишь пищей для земляных червей. Ему вспомнились слова: «Господи, да минует меня чаша сия!» Но сразу же стало стыдно… Как это он, сидя здесь, смеет сравнивать себя с ним — в Гефсиманском саду? О, если бы он был силен в Священном писании и мог сказать родным слова утешения. Но это не для него. Священные слова в его устах покажутся смешными. Не мог же он вдруг прийти к ним совершенно иным человеком, а не Фредериком, которого они давно знают, помощником Ивара и его другом. Бессмысленно пытаться изображать из себя пастора или миссионера.

Но можно, конечно, зайти к пастору и попросить его пойти с ним вместе. Как он не подумал об этом раньше. Пастор Кьёдт, наверное, охотно оказал бы ему эту услугу, он человек добрый.