Избранное

«Нынче оно держит ответ», — говорят на задунайском диалекте о садовом дереве, плодоносящем первый год. И ответ этот по сути своей ничуть не отличается от показаний, даваемых перед судом. Приговор не минует и плодовое дерево. Если «показания» удовлетворительны, дерево сохраняют, даруют ему жизнь. Если же нет, то по снятии «допроса» на следующий год его срубят и предадут огню по всей строгости Нагорной проповеди.

Так вот и мы, точно отборные груши и яблоки, вызреваем на древе нашего рода в течение единожды отпущенной нам жизни. После сбора плоды укладывают в семенной ячмень или же выставляют на краю буфета. Потому как спеем и наливаемся соками мы лишь по завершении времени года; мы — плоды зимней поры, не скороспелые южане, даже те из нас, что родились под солнцем юга. Оттого и следует нам, как садовнику, имеющему дело с зимними сортами, осматривать и прощупывать себя с двойственным интересом, чтобы в душе сопоставить собственную зрелость с истекшими годами жизни и одновременно предугадать возможности дальнейшего совершенствования. Это деление на субъект и объект — не означает ли оно раздвоение личности? Все так в точности похоже на двойственное чувство, когда мы, прижав руку к груди, улавливаем в сердце серию взрывов, вызванных посторонними обстоятельствами, взрывов, неотвратимых после того, как отгорит запальный шнур нашей радости или ужаса.

Как вывод из сказанного выше: все содержание нашего бытия может раскрыть себя полностью лишь по осени нашей жизни. Нигде, ни в чем другом, помимо процесса созревания человека, не проявляется с такой последовательностью теория детерминизма, мучительная для человеческого рассудка, поскольку для рассудка она и по сей день непостижима.

Созрев годами, мы принесем плоды — те самые, что сулила пора цветения нашей жизни. Да, существуют определенные методы ухода: прививки, культивация и — неусыпнейший надзор. Потому что, имея дело с человеческой порослью, достаточно хоть на некоторое время ослабить свой присмотр — и зреющий плод утратит лучшие из качеств, снова выродится в дичок; если не погибнет на корню. Тем самым дикость мстит разумнейшим усилиям человека. Самый же этот закон вызревания во всем его своеобразии наиболее полно проявляет себя на примерах, свободных от насильственного вмешательства извне. Точно так, бывало, в руках у наших дедов-прадедов «дозревали до кондиции» пенковые трубки; сделанные вроде бы из одинакового материала и одинакового назначения, эти трубки приобретали каждая свои индивидуальные качества — свою свободу воли — в зависимости от того, как часто ее обкуривали и поглаживали-шлифовали ладонью.

ВДОВЕЦ

У него шестидесятилетняя жена, сорокалетняя дочь и внучка двадцати лет.

Эти трое ютились в одной комнате — вместе с двумя манекенами, портновскими ножницами, утюгами. Повсюду шитье. Как паутина в пору бабьего лета, так плавали в воздухе, опускались на пол, липли к чему попало обрывки белых и черных ниток.

Он, мужчина, жил в другой комнате. И все больше обособлялся. Хотел, чтобы как можно меньше из внешнего мира проникало к нему за дверь; его раздражали холод, кошка, жужжание швейной машины, а в последнее время также и запахи пищи.

Единственной его привязанностью было ружье, целые десятки лет.

От многолетнего употребления охотничья двустволка сверкала, точно отполированная, она так и просилась в руки. Ружье он унаследовал от своего отца. Еще мальчиком он полюбил ружье безраздельной детской любовью, таким, как его увидел: в той же самой комнате, висящим на специально сделанной для одного ружья доске, обитой зеленым сукном.

Он нечасто пользовался ружьем, так как не был заядлым охотником. А если и охотился — поначалу, в первые годы женитьбы и после смерти отца, — то, собственно, делал это ради ружья. Проветривал его. Любил бывать с ним на лоне природы.