Избранное

Мутно марево. Дали нечетки,
за вагоном глухие снега.
Но великое зренье ночевки
покидаю, стою у окна.

Фонари неприкаянных станций,

неприступные тени лесов
отлетают, как души в пространстве,
набегают, как стрелки часов.

И чем дальше, тем большую ясность

открывает последняя даль —
никогда не проходит опасность,
никуда не уходит печаль.

Все, что есть между тьмою и тьмою, —

только зрение, только окно,
и оно неразлучно с тобою,
но тебе под залог вручено.

И уже не вернешь, не расторгнешь,

погибая в экспрессе ночном;
обрывая под пломбою тормоз,
ты останешься перед окном.

Я покинул чужие святыни

и последние крохи свои,
чтобы видеть глазами пустыми
обе стороны у колеи.

«Младенчество. Адмиралтейство…»

Младенчество. Адмиралтейство.
Мои печали утолив,
не расхлебаю дармоедства
всех слов моих у снов твоих.

Вот с обтекаемых ступеней

гляжу на дальние мосты, —
там движется вагон степенный,
назначенный меня спасти.

Возить к раздвоенному дому,

сосватать женщине седой,
пока позору молодому
стоять за утренней слюдой.

Он выследил: нас арестуют

за бессердечие и жар,
в постыдных позах зарисуют,
отпустят, как воздушный шар.

Ударившись о подворотню,

он снова выдаст нас, беда!
Лови меня за отвороты,
тебе в постель, а мне куда?

Согласным берегом куда мне,

рассветной этой чистотой,
буксир развесил лоскутами
знак бесконечности с тобой.

Как будто плот органных бревен,

тая дыхание, поплыл —
со всем, что было, вровень, вровень,
все подбирая, что любил.

БЕРЕГОВАЯ ПОЛОСА

КАТОК «СПАРТАК»

На памятном бульваре
Прекрасный холодок.
Зима уже в ударе,
Опять открыт каток.

За полчаса стемнеет,

Фонарики зажгут.
Сильнее сатанеет
Спартаковский лоскут.

На поле темно-красном

светла диагональ.
И было все напрасным —
Но только это жаль.

НА СТАРЫХ УЛИЦАХ

На старых улицах никто тебя не знает,
Международный[5]

чист и нелюдим.Толпа безмолвная с автобуса слезает,
и ты один.
Сверни к Плеханову, а хочешь — на Сенную,
пойди к Гороховой, а лучше сразу в Буфф.
Скажи тихонечко: «Я больше не ревную»
на пальцы помертвелые подув.
Все так же целится шрапнелью батарея
и снится Менделееву табло,
все неразборчиво и все-таки светлее,
чем запотевшее стекло.
О, родина моя, не узнаешь, не знаешь.
И все-таки я твой. Совсем темно.
Но напоследок вдруг зовешь и утешаешь
тем, что засветится окно.
И кто-то подойдет, и тронет занавеску,
и поглядит, не видя ничего,
как на Фонтанке мальчик тянет леску,
пустую леску — только и всего.

БАЛКОН