Избранное

Все виновники драки следом за ветеринаром вошли в канцелярию. Хотели было сесть, но он не позволил.

— Стойте!

Повинуемся. Как бы он нас ни обозвал — хоть ослом, хоть свиньей, — придется все молча снести.

Ветеринар-бей вытащил из своего портфеля какой-то футляр. Открыл его — внутри машинка для стрижки волос. Я сразу смекнул, что у него на уме, скосил глаза на своих: ну что, попались, голубчики.

— Староста и Хаджи Шакир уже получили свое, — кричит он, да так громко, что потолок дрогнул. — Теперь ваш черед. Подходите, да побыстрее. Пока вся скотина не околела.

Все наши стали подходить к нему по одному: и старики седые, и парни чернобородые, богатые и бедные, — а он жик-жик машинкой, глядишь, и борода уже на полу валяется. Обкорнал их хуже нас с Шакиром. Но мы даже не улыбнулись: побоялись, что ветеринар-бей рассвирепеет.

Ветеринар достриг последнего и говорит:

— Ну а теперь выходите все на улицу.

До того у них вид потешный был, что народ не выдержал, захохотал. Особенно, смотрю, надрываются женщины — и молодые, и старые, — будто им это даже понравилось. Сильно обозлился я, но сказать ничего не сказал: негоже распускать язык, когда ветеринар-бей рядом.

Ветеринар-бей встал посередке, народ вокруг него столпился.

— Уважаемые жители Оклуджа! Уважаемые соотечественники! — обращается он к нам.

— Слушаем, слушаем, ветеринар-бей!

— Так вот, чтобы впредь я не видел у вас в деревне ни одного бородача. Договорились?

— Договорились.

— Говорите громче. Договорились?

— Договори-и-ились.

— Еще громче. А этот ваш Унджуоглу — невежда, осел. Так или не так?

— Так, эфенди.

— Я его с дерьмом смешаю. Согласны?

— Согласны.

— Ну а теперь приведите сюда скот: голов пять-десять. Я должен посмотреть, окончилась ли эпидемия.

Сначала мы не поняли.

— Какая еще эпидемия? — спрашиваем.

— Ведите скорее скот. Не тяните время.

Мы все стоим на месте. Боимся, нет ли тут какого подвоха.

— Успокойтесь, — говорит он. — Прежде чем принять решение о снятии карантина, я должен осмотреть скот, так положено.

Как будто он его, сукин сын, осмотрел, прежде чем карантин объявил!

Двое наших привели четырех овец. Он заглянул им в глаза, в рот и говорит:

— Эпидемия окончилась. Снимаю карантин.

Не карантин он снял — тяжкую гору с плеч наших!

— Не будем вспоминать прошлое, — продолжает он. — Надеюсь, мой урок вам запомнится.

— Запомнится, запомнится, — подтверждает народ. — Мы на тебя не в обиде. Спасибо тебе за урок. Да пошлет Аллах тебе долгую жизнь!

В тот вечер мы собрали для приезжих богатое угощение. Накормили их, напоили, пожелали счастливого пути.

Вот так все оно и вышло, из-за нашей скотины. Я рассказал все как было, ни слова не приврал. Всей нашей деревне досталось, а мне особо. Похудел я кило на восемнадцать. Теперь всякий раз, как погляжу в сторону ильче, у меня, верите ли, начинают трястись коленки.

Хорошо хоть кое-как выпутались мы из этой истории. А ведь могло быть и по-другому.

Перевод А. Ибрагимова.

Время сева пшеницы

К концу сентября, когда верхушки гор заволакивает дымка тумана, Патоглан обычно сам не свой. Он начисто теряет покой и сон, в него будто бешеный пес вселяется. Этот пес, пока не вырвется наружу, рвет его душу когтями и зубами.

Так было и в то утро. Патоглан проснулся, вышел и окинул долгим взглядом склоны окрестных гор. Его жена Элиф, дочь Моллы Вели, поднялась вместе с ним. Она растопила очаг, наскоро сварила суп и накормила двоих детей. Дети были погодки. Сам Патоглан не хотел есть. Он стоял молчаливый, мрачный, с потемневшим, почти черным лицом. Такими же черными были и его думы. Все кругом угнетало его, нагоняло нестерпимую тоску.

Всю эту ночь Патоглан не сомкнул глаз. Каждый раз, просыпаясь, Элиф примечала, что он беспокойно вертится в постели. Просто волчок какой-то. На все ее расспросы он ничего не отвечал. Лишь однажды обронил: «Не спится что-то» — и тут же отвернулся.

Долго и мучительно вынашивал он свой тайный замысел. Наконец пришел к решению. Но не знал ни как его выполнить, ни хотя бы с чего начать. А главное — как справиться с тестем и шурином. Все это надо было тщательно взвесить.

Когда запели петухи, он сразу же отправился в хлев. Задал быкам корму. Погладил их могучие шеи, потрепал уши. Вернулся и снова лег. Но уснуть так и не мог, все крутился и крутился.

— Пат Али! Уже солнце взошло! — крикнула жена.

Он прикинулся, будто не слышал.

— Высоко уже. В два человеческих роста.

Патоглан молчал.

— День ясный, хороший. Уже припекать начало.

Волнение в его душе все нарастало. И все сильнее и больнее кусался и царапался бешеный пес. Наконец Патоглан медленно скинул одеяло. Как был, в трусах и майке, встал посреди комнаты. Размял руки и ноги, потянулся, сонно позевывая. Надел шаровары, рубашку, повязал шерстяной кушак. На спину набросил старую безрукавку.

Рядом с миской супа Элиф положила разогретую лепешку.

— Умойся да замори червячка, — сказала она мужу.

Их дом стоял на самой вершине холма, среди терновника и можжевельника. Кроме брата Мустафы с семьей, других соседей у них нет.