Избранное

До сей норы мне никогда не приходилось замечать, сколь часто слово «кит» употребляется в нашей речи, какой огромный интерес вызывает он не только у отдельных моих знакомых, но и в самых широких кругах нашего общества и каким вообще могучим фактором, оказывается, является кит в жизни людей.

В те дни мне открылась внутренняя энергия слов, так или иначе включавших в себя звукосочетание «кит» и постоянно носившихся в воздухе у нас в канцелярии или на улице. В самом деле, вслушайтесь: кисть, кистень, киот, китель, китобой, китолов, китобоец, кичка; или дальше: накидка, китайка, кидать, закинуть, скит, скитаться, скиталец; или же имена и названия, такие, как Кити, Никита, Китай, китайцы, Нантакет, а все эти детские «какить», «плакить», «баюкить», не говоря уж о прочих схожих по звучанию словах: закут, квит, бисквит, никотин. В троллейбусе ругали человека, пробиравшегося к выходу: «Эй, полегче! Чего ты напираешь, точно кит!» На улице женщина бранила своего мужа, оглянувшегося вслед хорошенькой девушке: «Ты что пасть разинул, словно кит?» А в парке, хвастаясь своим малышом, мать говорила приятельнице, что ее толстощекий бутуз так неудержимо растет, «прямо кита догонит!». В одном старинном романе темнота на улице сравнивалась с утробой кита, а в последнем эстрадном боевике были следующие строки:

Вышел из моря он, страшен и зол,
житель пучин великан Большой Мак.
Памятник гнева он высек себе —
      удар головой —
в каменное свое постоянство.

Спортивный обозреватель утверждал, что некий боксер «по силе удара не уступает киту», реклама на улицах призывала: «Взрослые и дети! Пейте целебный рыбий жир КИТА! Эликсир молодости и здоровья!» И воробьи на улице тоже, казалось, чирикали: кит… кит… кит!

Да и сам я, несмотря на все усилия исключить кита из своего подсознания, все чаще ловил себя на том, что мысленно и в разговоре постоянно возвращаюсь к нему. Возвращаюсь с ненавистью, с отвращением, словно это мой заклятый кровный враг. Я ненавидел кита, как ненавидит страстный рыболов большую рыбину на удочке своего соседа. Мне были неприятны те, кто говорил о нем, и ненавистны те, кто им восхищался. Мне было отрадно слушать, что киты вымирают, и я бы с величайшей радостью вычеркнул слово «кит» из нашего лексикона, коль скоро не было возможности стереть с лица земли этот вид гигантских млекопитающих. И все же я с грустью отмечал, что кит вопреки моей воле проникает в мои мысли, вторгаясь непрошено в мою жизнь и нарушая мой покой и душевное равновесие. Я убеждался в том — хотя и старался скрыть это от самого себя, — что кит медленно, но верно овладевает моим вниманием и заставляет меня, совсем как человека, чья совесть нечиста, то и дело возвращаться в разговоре к тому, что меня угнетает. Когда другие судачили о нем, я упрямо молчал, но ведь слушал же их, слушал, пусть и делал вид, будто этот предмет меня ничуть не занимает. И хотя я знал, что затеянная мной игра рискованна и глупа — не мог побороть в себе эту слабость.

На днях в канцелярии между десятью и одиннадцатью утра за вторым завтраком с чашкой черного кофе сошлись бухгалтер Станич, кассир Маркович и еще трое-четверо сослуживцев из соседних комнат и с верхнего этажа, и разговор, как водится, быстро перешел на кита.

— Что-то в последнее время не слыхать ничего новенького, — пожаловался кто-то; я молчал, упрямо молчал, но потом не вынес и осторожно так, исподволь выдохнул из себя вопрос:

— А что вы имеете в виду?

— Бог мой, да ведь это такая громадина! Не мог же он пропасть, как иголка?

— Откуда известно, какой он?

— Опять вы за свое! Так это было видно по газетам!

— По газетам! То-то вы так неуверенно ответили!

Сослуживец с верхнего этажа готов был уступить, но тут в комнату ворвалась злосчастная Цана с масляными лепешками в руках, за которыми, видимо, бегала на улицу, и с порога выложила нам новости, уже известнее мне, каюсь, но намеренно державшиеся мной в секрете.

— Он выставлен, он выставлен! В Сплите, на площади. И люди на него уже смотрят!

— Есть на что смотреть!

— Публика так валом и валит! Насилу сдерживают!

— Толпа и есть толпа. Покажи ей палец — она и то будет глазеть!

— Ах, как бы мне хотелось его увидеть!

— Уж не знаю, дождетесь ли вы этого!

— А почему бы и нет? Дойдет очередь и до Белграда! Десять дней в Сплите, пятнадцать в Загребе и Любляне, и вот он уже здесь!

Все правильно. Обо всем этом сообщали утренние сплитские газеты. Кто только надоумил Цану обратиться к ним за новостями и когда это она успела? Я уже готов был заподозрить ее в получении секретных сведений, как в разговор вступил негодующий и возмущенный до последней степени бухгалтер. Он брызгал слюной, что случалось с ним всякий раз, когда речь заходила о политике — мелкий чиновник, он получал особое удовольствие изображать из себя непримиримого и оскорбленного серба.