Избранное

Не зажигая лампы, разделся при луне — она заглядывала ему прямо в окно — и лег. Было не больше десяти часов. Отголоском недавнего шторма плеснула в скалы набежавшая откуда-то волна. Фосфоресцирующие водоросли отблесками далеких звезд мерцали в темноте, и, может быть, именно в этот момент какая-нибудь рыба, нечаянно задев плавниками за сеть, безвозвратно запутывалась в ней, как тот одинокий прохожий, что свалился на неосвещенной улице в зев незакрытого подвала и только глубже проваливался в него, тщетно пытаясь выбраться на волю. Несчастный звал, наверное, на помощь, но кто знает, не подает ли сигналы о бедствии и рыба, трепещущими жабрами и плавниками создавая волну, подобно звуковой. Услышав отчаянный призыв о помощи на ближайшем углу, может быть, в тот же подвал, словно морской хищник в расставленный невод, попадет подвыпивший гуляка, возвращающийся из корчмы, а может быть, надеясь поживиться на чужой беде, ночной грабитель, только что прикончив невинную жертву в темной подворотне, сам угодит в ловушку во мраке и задохнется в зыбучей массе угля, погибая по вине своей жестокости, как алчная щука, которая бросилась в сети, соблазненная маленькой рыбешкой.

Не будучи по натуре охотником, он не понимал людей, которые забавы ради убивали зверье, без содрогания наблюдая за его предсмертной агонией. Но поскольку рыба — существо безгласое, ее за живность можно не считать, И потому дед Тома, промышляющий в море, представлялся ему мирным пахарем — маленькой песчинкой, затерянной где-то в бескрайних равнинах Воеводины. С отчаянным усилием налегая на плуг, как бы грозится пахарь располосовать сам шар земной. Но есть свое величие и в том, как, добывая улов, бороздит рыбак морские просторы, и в памяти у него уже сквозь сон всплыло стихотворение из тех далеких времен, когда он еще читал поэзию.

Что такое море? — спрашивал поэт. И хотел понять, что такое истинное море, и какая сила долбит крутые утесы скалистых далматинских берегов. Шесть бесконечных, шесть долгих дней искал он море, но не мог его найти. Только видел он большую птицу — на волнах могучих крыльев долгий день летела птица к морю и, устав, под вечер на роге молодого месяца присела отдохнуть, а после с серебристой песней соскользнула на прибрежные камни. Не ее ли крылья голубые волны моря? Или море — очи белолицей, ночью снившейся ему девицы, или море — пена волн на утесах далматинских гор? Шесть дней, шесть бесконечных дней провел поэт, разыскивая море, но так его и не нашел. И только в день седьмой в корчме у мола за столом дубовым он увидел море, заплескалось море волнами вокруг. Заискрилось море в лицах грузчиков, рабочих, мореходов, рыбаков, заходило море волнами опаленных солнцем натруженных мышц, покоривших дали моря, вышедших из них, и узнал поэт в то лето море всех пяти стран света.

Давно минули те времена, когда и он думал, как этот поэт. Сегодня символом моря для него был старик, невозмутимо плетущий свои сети. Его не смущает, что какие-то из них порвутся и выпустят рыбу. В конце концов и те попадут в нее. Одним суждено быть пойманными, другим суждено быть ловцами, но ведь и ловец должен быть пойманным когда-то. Море — начало и завершение всего, по сути дела, все мы в одних сетях, и кто знает, вокруг чьей шеи затягивается сейчас петля.

Он заснул, и в это время как раз взялась за нить его судьбы богиня Парка.

Кошмарный сон, преследуя его всю ночь, разбудил его еще до рассвета. Он был то рыбой, бьющейся в сетях во мраке морских глубин, то снова самим собой, мучительно ищущим выхода из плена опутавших его сетей. И наконец то ли рыбой, то ли человеком оказался опутанным сетью, словно покойник саваном. Что-то его душило, ему не хватало воздуха, и последним усилием он сорвал с себя простыню, в которую весь замотался. Близился рассвет. Пора было вставать и отправляться.

XXVII

Старый Тома был у источника. Он сидел на краю выложенного камнем водоема и курил. Он был готов к выходу в море. В короткой морской штормовке и высоких резиновых сапогах, предохраняющих от сырости и ревматизма.

— Сядь! — встретил он приезжего. — Рано еще. А я спать не могу. Вышел вот, чтобы домашних не будить. Закуришь?

Приезжий согласился. Старик дал ему огня, и некоторое время они молча пускали дым. Молочное марево рассвета редело, становилось прозрачным. Сигарета догорала в пальцах. Постепенно угасая, огонек ее затягивался пепельно-серой пеленой.

— Пошли, — позвал старик, и они зашагали к баркасу. И баркас стоял наготове. Оставалось только скинуть с кнехта веревку и выбрать якорь. Уже зная свое дело, приезжий сел на весла и вывел баркас на скалу. Старик потянул шнур и запустил мотор.

Поднимался бриз. Дед Тома спрятал шляпу под корму, чтобы ее не унес ветер. Из соснового бора до них доходил запах хвои. Делать было нечего; и оба они отдались своим мыслям. Увлекаемый их своевольным полетом, приезжий высадился из лодки на берег, поднялся к гостинице и, таким образом, вспомнил о письме, переданном ему вчера молодым хозяином.