Избранное

Очень большие трудности у киношников. Самые большие, жуткие трудности у киношников. Прямо не знаешь. Требования к достоверности возросли, а танков старых нет, маузеров мало. Фрак народ носить разучился. Хамство и грубость в Сибири как раз получается ничего, а образование в Петербурге не идет пока. Аристократизм в Петербурге пока не идет.

Если герой просто сидит – еще ничего, а как рот откроет – так пока не идет.

Или, там, собственное достоинство, вот эта неприкасаемость личности…

Чувствуется, что ему рассказывали. Может, требовали, ругали, зарплаты лишали, по больничному не платили. Ну, чтобы сыграл он чувство этого достоинства. И, видимо, хочет: и голову поднимает, и на цыпочки, и выпивает, чтоб укрепиться, но еще не знает как.

Женская гордость – так, чтоб без мата, изнутри… Ну, еще когда лежит, укрывшись простыней, диктор говорит: «Гордая очень». А когда откроется, так еще пока не доносит – вздрагивает, косится, и это еще чувствуется.

Граф английский – тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок.

Ну, если пиджак от шеи на четверть отстает и шейка как пестик в колоколе, как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?! Или руку королеве целовать, или панталоны держать.

И руку пока еще надо у нее искать: она тоже пожать норовит.

Еда не дается пока, вот не само глотание, а еда как трапеза. Старух на консилиум приглашали, но и они подрастеряли искусство еды: тоже норовят целиком заглотнуть и еще – в сумку. А это реквизит.

И старики подзабыли ходьбу такую, чтоб пиджак не двигался отдельно от хозяина.

Или – весь гитлеровский штаб в мундирах не по размеру, а диктор говорит, что вся Европа на них работает.

Но это все внешне, конечно, и раздражает какого-то одного, кто остался в живых и еще помнит.

Внутренне плохо идут споры, даже литературные. Все как-то придерживаются одного мнения и, ради бога, не хотят другого, ради бога.

Пока еще смешно выглядит преданность одного мужчины одной женщине, пока смешно выглядит. И вообще, обращение с женщиной, все эти поклоны, вставания, уважение, преклонение… Их делают, конечно, но за очень дополнительные деньги.

Консультант один, лет восьмидесяти двух, тоже уже замотался: Душанбе, Киев, Фрунзе, Ташкент… «Извольте, позвольте», «Только после вас», «Я был бы последним подонком, мадам, если бы оставил вас в соответствующем положении».

Не идет фраза: «Позвольте, я возьму на себя» – или: «Вам ведь трудно, разрешите я…» А уж фраза: «Я вами руководил, я отвечу за все» – прямо колом в горле стоит. А такая: «Мне не дорого мое место, дорого наше дело» – получается только по частям.

Сложно пока стало играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает.

Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь.

Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды.

Ну а там – баночное пиво, омары, крики «Я разорен!» или «Мне в Париж по делу срочно!» хоть и русским языком, но ни исполнитель, ни аудитория этого языка пока не понимают.

Но с уходом стариков со сцены и из зала равновесие между экраном и зрителем постепенно восстанавливается.

Писательское счастье

Что такое писательский ум? Не договаривать половину фразы.

Что такое писательское счастье? Немножко написать, и пить, пить, пить.

Что такое писательский ребенок? Тот, кто о любви к себе узнает из произведений отца.

Что такое писательская жена? Женщина, которая сидит дома и с отвращением видит в муже человека.

Что такое писательская квартира? Место, где у него нет угла.

Что такое писатель в семье? Квартирант под криком:

«Ты все равно целый день сидишь, постирал бы чего-нибудь».

Что такое писательская жизнь? Ни одной мысли вслух.

Что такое писательская смерть? Выход в свет.

Он не знал

Он ничего не знал.

Он не знал, что такое плохо. Не знал, что такое хорошо. Он что-то помнил.

А отец и мать уже умерли… Ему не повторяли.

Ему не повторяли, что нельзя чужое называть своим.

Не знал, кто у него был в роду. Совершенно не знал истории своей и своих.

Гордился чем-то. Не знал чем.

Ибо то, чем гордился, нельзя было показать.

Ничего не мог спеть. Не знал слов.

Хлопал, когда все хлопали.

Чувствовал, что нравится.

Не мог объяснить.

Не мог объяснить, так как никто не спрашивал.

Не то что поступить, а рассказать, что такое честно, не мог и не знал, что есть нечестно.

Что есть нечестно?

А что есть честно?

Нельзя лишь то, за что сажают.

Но сажают не каждый день и не каждого.

Бывает, долго не сажают, – значит, можно.

Ну что же бабушка?

Ну что же бабушка?

Кто же ей поверит?

Плохо, мол.

Что ж плохо-то?

Сама-то еле дышит, еле ходит.

В церковку послушать ложь.

Что в церкви ложь и бога нет, знал, а что такое правда, не знал.

То вроде все правда. А то вроде вранье.

А может, правда все, чего не видел сам.

То, что видел, не сходилось с тем, что слышал.

Ну, значит, правда всюду, а здесь вот как-то местно…

Может…

Не знал.