Избранное

Начинало светать, когда он вышел в Пеште на набережную Дуная. Скалы на горе Геллерт испещрены были рыжими пятнами; внизу, на реке, полуголые люди выкатывали с барж металлические бочки. Лайош топтался на берегу, возле места, где шла разгрузка, и в теле, ноющем после целой ночи ходьбы, разливалось тепло новой надежды. Только теперь он почувствовал, что это такое — быть в середине огромного города. Когда он двигался к Пешту, сначала лишь звезды как будто сгустились перед ним на матово-черном небе, потом между редкими фонарями на обочинах все чаще стали возникать еле различимые в темноте дома, затем он стал замечать и людей, мелькающих перед гремящими грузовиками; пройдя огромный стеклянный фасад вокзала, он уже мог видеть дворников, вытаскивающих на улицу мусорные корзины, и провожал их глазами во мрак подворотен. Возле Дуная вдруг стало совсем светло. Река получала свечение словно бы и не с небосвода, а приносила в широком русле с собой: желтые быки мостов, скалы в рыжих потеках, просыпающаяся Крепость — все это, будто только-только поднявшись из вод, стояло умытое, в струях стекающего с боков жидкого света. Сияющая стремнина прибивала к набережной неповоротливые суда, из темных их зевов поднимались наверх люди и бочки, и на палубах барж, где люди и бочки сцеплялись и двигались вместе, у Лайоша на глазах прорастало, пускало побеги, чтобы вскоре оплести весь город, ползучее, цепкое растение — труд. Пока Лайош шел по окраинам, под редкими фонарями и тускнеющими в свете зари звездами, он лишь для успокоения совести твердил про себя: что б ни случилось, а к сестре он ни за что не пойдет. Но, увидев рыжие полосы скал возле Дуная, выкатываемые с барж бочки, он действительно успокоился. Скоро на набережной завизжат канаты, невдалеке, в ресторане, уже точат ножи, в многоэтажных домах поднимают решетки ставен. Быть не может, чтобы в этом огромном городе он не смог обойтись без Мари.

Лайош нерешительно приблизился к мосткам возле одной из барж и подождал, пока грузчик, выкатив бочку, поставит ее на попа рядом с другими. «Вы не знаете, я бы мог получить здесь работу?» — обратился Лайош к его спине. В первый момент до того не дошло, что к нему обращаются. На нем были лишь черные трусы, вроде спортивных, и стоптанные башмаки. Голые ноги его были жилисты, волосаты, черны от загара; ноги эти, меж белой каймой на трусах и завязанными на щиколотках шнурками ботинок, выглядели, как и весь человек, выносливыми, но измученными и нетерпеливыми. Когда прозвучавший вопрос дошел наконец до его сознания, одурманенного рано прерванным сном и тяжелой работой, грузчик обернулся, осклабился, положил руку Лайошу на плечо, чтобы выиграть время, пока в голову придет какой-нибудь удачный ответ. «Работу? Вполне можешь. Подожги-ка вот, что мы выгружаем!» И уже с мостков крикнул: «Сиволапый!» Лайош возмущенный стоял меж железных бочек с керосином. Что себе позволяет этот мошенник! А знает он, что Лайош в солдатах служил? Он думает, раз человек из деревни, с ним, значит, можно так разговаривать? Лайошу хотелось крикнуть этой паршивой барже, что у него полхольда земли есть от матери да еще после крестной останется кое-что. На мостках показался пожилой грузчик; за огромной бочкой и за тележкой своей он походил на муравья, который тащит куда-то свое яйцо. Не дождавшись, пока он поставит бочку, Лайош обратился к нему: «Строительный рабочий я, из Матяшфёльда. Не знаете, где тут поблизости стройка?» Тот на мгновение остановился со своей тачкой, но беседовать у него не было никакой охоты. Так как руки его были заняты, он лишь головой мотнул, что могло означать и «откуда я знаю», и «на той стороне, в Буде». Потом он поставил бочку и на обратном пути еще раз внимательно оглядел Лайоша, не сказав ни слова. На барже он поравнялся с тем, помоложе, они обменялись какими-то фразами, посмотрели на Лайоша и засмеялись. Лайош, не дожидаясь насмешек молодого грузчика, медленно пошел дальше по берегу, глядя по сторонам — чтобы дело не выглядело так, будто он спасовал. Он был обескуражен, но изо всех сил старался не падать духом.