Избранное

Следующий круг прошел в молчании. Темнело; уже почти ничего не было видно; туман густыми волнами накатывал белую шерсть в черном воздухе. В такое время барин всегда говорил: «Ну, Лайош, хватит, пошли домой». Сейчас его что-то держало. Они еще долго мучили тачку в темноте, но барин так ничего и не сказал. Лайош ждал, что будет на следующий день. Барин вышел в сад поздно, когда уже спустились сумерки: он словно и по времени решил продолжить там, где оборвал вчера. «Мы про имение говорили намедни, — начал он, поработав с полчаса безмолвно. — Собственно, я ведь не для себя хотел его купить». Лайош вопросительно молчал. «Я по-другому думал… не так, как получилось с этим домом. Записано было бы все на мое имя, закон теперь иначе не признает, но я бы не считал, что все это мне принадлежит. И семье», — тут же добавил он, угадав, что подумал Лайош. «А кому?» — спросил тот. Больше он решительно ничего не мог бы спросить в наступивший тишине. «Когда-то о церковных землях говорили, что это имущество бедняков, — собрался наконец с духом барин. — Так вот и я тоже хотел, чтоб это имение стало имуществом бедных. Имение, правда, не бог весть какое, но бедным было бы от него все больше пользы, чем от прежних епископств». Лайош замер с граблями в руках, не смея произнести ни звука. Барин говорил путано и смущенно, не поднимая глаз от земли. Лопата резала землю быстро и понемногу — скорей отщипывала, чем копала. Барина трясла изнутри какая-то лихорадка: Лайош же был нем и неподвижен, словно превратившись в простое вместилище того, что доверял ему барин. Инстинкт подсказывал ему, что момент этот необычайно опасный. Стоит ему, может, всего лишь кашлянуть, и барин навсегда станет ему смертельным врагом.

Что барин понимает под имуществом бедняков, Лайош уразуметь не мог. Урожай, что ли, беднякам хочет раздавать? Или кухню для них устроит в городе? Он уже видел одну такую кухню, на вокзале, за каким-то рестораном. Оставшуюся от обеда пищу: печенье, гуляш, гарнир — вываливали в остатки супа, разогревали и в большом котле несли на задний двор, под навес. Голодные, встав в очередь перед поваром в колпаке, зачерпывали месиво котелками, кружками, кто чем. Разные руки тянулись в котел: сухие, морщинистые старушечьи, жадные, черные, волосатые мужские, худые женские, держащие кружку двумя пальцами, робкие детские, появляющиеся откуда-то снизу. Народ, шедший на вокзал и с вокзала, мог видеть эту кухню. Лайош тоже толкался поблизости, когда владелец ресторана выводил из-под навеса свой автомобиль. Бедные отскочили в сторону, чтобы дать дорогу машине, а когда бросились обратно, то задние попали вперед, другие растерялись, и шум был большой. О таком, что ли, думал барин?

Барин, однако, молчал, и Лайош чувствовал, что он от него ждет чего-то — совета, одобрения, хотя бы вопроса. Но что мог Лайош сказать в этом опасном положении? «Очень уж много в мире бедных людей», — сказал он наконец. Можно было понять это так: мол, всем беднякам все равно помочь не сможешь; а можно и так: много на свете нищих, хорошее дело, коли ты хочешь им помочь. «Да я ведь не кормить, не одевать их собирался, — засмеялся барин, — а власть им хотел дать. В таком имении все равно нужно копать, садовничать, да и мастеровые там пригодятся — строить, что-нибудь мастерить, стеклить. Кроме меня самого и семьи, в таком саду нужны еще человек пять-шесть вместе с поваром. Зачем им быть обычными слугами или приходящими поденщиками? Я думал так: наберу молодых парней с головой. Пять-шесть часов — работа, а потом можно беседовать, учить их, книги пускай мои читают. Имение всех прокормит, места много, а они, глядишь, не только на жизнь себе заработают, но и знания получат».