Избранное

Уэльхадж произнес «Аминь», поднялся с колен и снова зажег свечу. Теперь он тихо говорил сам с собою:

— Осел совсем выбился из сил. Столько лет служит мне, бедняга. На, вот тебе охапка сена! Скоро ты околеешь и покинешь меня. А ведь ты всегда был мне верным, бедная скотина… не то что жена моя Кельсума. Эта сука до сих пор жива… долго ли она будет… Вот, бери еще охапку.

Уали думал о Кельсуме, о Даади, о смуглой арабской женщине и многих других…

— Все женщины — потаскухи, — пробормотал он и плюнул на песок.

Уэльхадж порылся в своей поклаже, затем снял с осла бурдюк и засунул туда руку.

«У него есть еще надежда на ужин, — подумал Уали. — Ну, ешь скорее, поужинай в последний раз».

Уэльхадж вынул тонкий ломоть черного хлеба. Он откусил кусок и тотчас же отшвырнул от себя.

— Заплесневел, — вздохнул он, — а больше у меня ничего нет.

Уали внимательно всматривался в этого человека, которого скоро продырявят пули его кольта. Жалкое, нескладное тело, костлявое, хилое; удивительно, как он переносит такую трудную, утомительную жизнь. Голова слишком велика, лицо некрасиво, от густых усов оно казалось еще грубее. Как проигрывал этот бедняга рядом с цветущей Кельсумой! Уж наверно, она надувала его как хотела; только один осел оставался ему верным; значит, Кельсума и виновата во всем.

Ему вдруг стало стыдно убивать несчастного, который, сам того не зная, находится в его власти. Уж не подлость ли это? Уали попытался подбодрить сам себя: «Только нажать спусковой крючок — и готово. Нет больше Уэльхаджа!»

Уали прицелился ему между глаз. Он был рад, что рука у него не дрожит и что достаточно чуть-чуть нажать крючок…

Уэльхадж аккуратно уложил тюки с товарами, дал еще охапку сена ослу, расстелил бурнус, завернулся в него и уснул сном праведника. Когда его дыхание стало ровным и спокойным, Уали тихонько приблизился с револьвером в руке. Он подошел к изголовью Уэльхаджа, постоял с минуту, глядя на спящего, улыбнулся ему… и удалился так же тихо, как пришел.

В тот же вечер, около полуночи, к Рамдану пришли выразить соболезнование Уали и шесть его товарищей. Все они были вооружены, все с заряженными кольтами. Товарищи Уали вскоре удалились.

— Они должны выполнить важное поручение, — объяснил тот. — Необходимо до рассвета доставить секретные документы в Тизгирт, Бужи и Азазгу.

Менаш выразил удивление, зная, как велико расстояние до Бужи.

— Все будет сделано, — коротко ответил Уали, не вдаваясь в объяснения.

Зато он подробно рассказал историю Уэльхаджа и Умауша.

Он говорил об этом как о самом обычном происшествии, говорил неторопливо, спокойным голосом, покуривая сигарету и следя глазами за кольцами дыма.

— Это закон чести, — сказал он в заключение. — Кто убил, должен умереть. Все женщины — распутницы, Менаш; не верь ни одной из них, даже родной матери; может, она добродетельна только потому, что состарилась. К счастью, обычаи у нас соблюдаются строга. До чего бы мы дошли, не будь у нас в горах мужчин, которые заставляют уважать справедливость и карают беззаконие. Иначе мы стали бы жить, как руми или арабы: считали бы, что все дозволено.

Менаш воспользовался подходящим моментом и рассказал Уали о смерти Мокрана; потом объяснил, какой услуги он от него ждет.

— Уали, — сказал он, — в этом деле ты можешь быть нам очень полезен. Приди на помощь несчастному человеку, тем более что это беззащитная женщина. Меддур хочет купить ее, заключить сделку. Ты знал Мокрана: он был мечтатель, но коренной наш земляк, истый кабил, а в душе у Меддура ничего не осталось от кабильской чести. Он сделался настоящим руми.

Менаш знал, что такой довод покажется Уали самым убедительным.

— Остерегайся женщин, Менаш, — сказал Уали. — Женщины — отродье шайтана.

— Только не эта.

— Все, все до одной, — стоял на своем Уали. — Не верь даже родной сестре, хотя бы она клялась тебе святым Ханд у-Малеком.

— Спроси совета у Равеха, Уали. К тому же я не требую, чтобы ты применил к Меддуру самое сильное средство, — и Менаш сделал вид, будто пальцем нажимает крючок, — но прошу тебя, Уали, запугай его хорошенько. Да это и не трудно — с таким трусом!

Уали задумался, очевидно пытаясь разобраться в этом деле, и, как тогда, в истории Умауша, не мог решить, на чьей стороне закон чести. Тогда Менаш предложил ему:

— Посоветуйся с Равехом и поступи так, как он скажет.

* * *

На другой день, после того как Менаш с Меддуром зашли к ним в дом, Аази слегла. Она жаловалась на шум в ушах, на нестерпимую головную боль. Она принуждала себя есть только тогда, когда от недоедания у нее пропадало молоко.

— Ты уморишь ребенка голодом, — говорила ей Латмас. — Это большой грех.

Когда Ауда плакал, у Аази сердце разрывалось от жалости, и она через силу съедала немножко кускуса, ровно столько, чтобы выдавить из груди несколько капель молока.