Избранное

Когда они разошлись, чтобы лечь спать, Ибрагим сообщил жене о своем решении. Неподалеку от Сахары открылись шахты, где добывают каменный уголь. Он наймется туда. Проживет там года два-три, даже больше, если потребуется, но во что бы то ни стало возвратится оттуда с достаточной суммой, чтобы выкупить оливковую рощу.

— Ехать на юг? Зачем на юг? — возразила Секура. — Для чего мне богатство, которое ты наживешь в Сахаре, если у детей не будет отца? Кто их защитит от других детей? Кто поведет их на базар в большой праздник? Разве я могу одна воспитывать их так, чтобы они стали настоящими мужчинами?

Секура, всегда покорная и давно уже привыкшая безропотно сносить нужду, снова заговорила воркующим голосом, как во времена Таазаста. Он, мужчина, уедет, а дома останутся две женщины, две жалкие женщины без защитника. Они будут сидеть вечерами у очага, сокрушаться о своей нищете, толковать о ней тоненькими, тусклыми голосами, уже ни на что не надеясь. Их уже не будет подбадривать хриплый мужской голос. Вот выдумал!

Отправиться в Алжир, к арабам, даже в Тунис, в Марокко — это еще куда ни шло, но зачем же в Сахару? Нет, лучше уж терпеть всю жизнь злейшую нужду, чем провести месяц в этой пустыне.

Он не перебивал ее, а только время от времени поглаживал ее длинные волосы. Он выжидал, когда Ку успокоится, и не возражал ей, потому что не мог сказать ничего нового.

— А как же я буду жить без тебя здесь? — Она обвела комнату рукой. — Если тебя не будет, бедность станет для меня совсем невыносимой. Мне станет страшно, и некому будет меня успокоить.

Но она ясно понимала, что ей не поколебать его решимости. Она попробовала прибегнуть к другому доводу:

— Один аллах властен над жизнью своих созданий. Он убивает, и он же дарует жизнь — это его слова.

— Да, но он сказал также, что милости его надо заслужить, — возразил Ибрагим, только чтобы сказать что-нибудь.

Тут она умолкла и тихо заплакала.

За три дня он занял больше денег, чем за все последнее время. Ведь еще неизвестно, когда он сможет выслать что-нибудь домой. Значит, перед отъездом надо обеспечить семью. И кто знает, удастся ли сразу же наняться на работу. А вдруг на первых порах придется только тратить, ничего не зарабатывая? Да и на дорогу нужны деньги.

Наконец, надо было подумать о Мулуде, старшем сыне. Ибрагим хотел, чтобы он во что бы то ни стало продолжал учиться, пусть сам он, Ибрагим, хоть подохнет. Достаточно и того, что отец неграмотный. А если Мулуд получит образование, он будет чувствовать себя в городах как рыба в воде, сможет противостоять каиду, сборщику налогов, всем сильным мира сего, которые его, Ибрагима, обижали, пользуясь его беспомощностью.

Но где раздобыть столько денег? Уж конечно, не у начальника; у Менаша тоже нельзя, так как во время болезни Аази Ку кормила грудью ее ребенка, и теперь Менаш, чего доброго, подумает, что Ибрагим требует с него за это вознаграждение. Да сохранит его аллах от этого срама!

Ибрагим обратился к Акли, но тот пришел в ужас, услышав о такой большой сумме; кроме того, он был уверен, что Ибрагим не сможет вернуть долг, и поэтому решительно отказал. На другой день, однако, Акли пришел к Ибрагиму и сказал, что хорошенько подумал и решил, что нельзя лишаться друга из-за денег, что, вдобавок, мы существуем на земле для того, чтобы помогать ближним кое-как сносить жизнь, «этот коварный дар того, кто там, наверху». В действительности же это Давда, узнав, в чем дело, велела Акли дать деньги. Она даже воспользовалась случаем, чтобы сказать, будто Латмас тоже просит дать ей взаймы, «конечно, без процентов». Латмас и не заикалась об этом, но Давда, зная, в какой та нужде, сразу сообразила, что представляется возможность выручить ее на время из беды. Акли сообщил Ибрагиму и об этом своем великодушном поступке, только не сказал, что исполняет желание Давды.

Чтобы получить разрешение на выезд, требовалось уплатить каиду. Ибрагим возмутился: это незаконно и несправедливо. Матери пришлось убедить его, что с этим освященным временем обычаем бороться бесполезно. Притом она скрыла от сына, что накануне отнесла жене каида свою последнюю курицу и корзиночку яиц.

* * *

Он ушел холодным ноябрьским утром. Ушел на заре, как вор, не простившись ни с кем, кроме Акли. Для путешествия он извлек из сундука старый, совсем обтрепанный европейский костюм, который не надевал уже несколько лет. Пиджак стал ему широковат, брюки — слишком узки; галстука у него не было, потому что он так и не научился повязывать вокруг шеи эту тряпицу. Остальные вещи и провизию он сложил в некогда очень хороший чемодан. Чемодан был так набит, что чуть не трещал по швам.

Сидя у очага и поминутно ворочая полешки, Титем перебирала четки.

— Нет бога, кроме аллаха.

Иногда она останавливала указательный палец на бусинке, и ее ласковые старушечьи глаза подолгу всматривались в пламя; потом она вдруг приходила в себя, и снова слышалось:

— Нет бога, кроме аллаха…