Избранное

ибо смех —
первородное право богов и людей,
в изначальной дали времен порожден он богом,
познавшим себя самого,
порожден его предзнанием, как немотствующее предвестье,
предзнанием о собственной уничтожимости,
об уничтожимости всего сотворенного,
всего творения, в коем он,
соучастник его и частица,
длит свое бытие и, возрастая
от познания мира к самопознанью и превыше его,
обращается вспять к предзнанию —
прародителю смеха;
о навек неразрывные
рожденье богов и людей, смерть богов и людей,
их начало и их конец,
о, этим знаньем о небожественности богов порождается смех,
этим общим для бога и человека знаньем,
он рождается в зыбкой, неспокойно-прозрачной
зоне общности,
в том вместилище демонов, что искони существует
между сферами запредельного и здешнего,
дабы в этой сумеречно-дремотной вотчине демонов
снова и снова встречались бог с человеком,
и если смех затевать средь богов предназначено Зевсу,
то порождать их смех — удел человека,
точно так же
как в беспрестанном круговороте потешно-печального
взаимопознанья человеческий смех
порождается ужимками зверя,
точно так же
как открывают себя бог в человеке и человек в звере,
так что зверь возвышается чрез человека до бога,
бог же чрез зверя возвращается в человека,
бог с человеком в печали слиянны — и обуянны смехом,
ибо охвачены оба игрою
первозданно-внезапного смешенья всех сфер,
внезапного обнаруженья первозданного родства и соседства,
игрою, чей устав искони предначертан,
великой игрою хаоса сфер,
божественною игрою,
уничтожающей красоту и порядок,
зловеще перемешивающей воедино
божественность творенья и тварность
и со смехом их предающей
случаю на потребу,—
о игра, о свирепый гнев
всеведущей матери-богини,
о дерзновенная потеха
бога, отринувшего и презревшего познанье,
залившегося хохотом, как слезами,
ибо такая потеха,
такое смешение сфер —
без малейшего грана познанья, иль вопрошенья,
иль какого угодно свершенья —
есть самоуничтоженье, и только,
есть преданье себя на потребу
случаю, времени, мигу,
нежданно-негаданному, но и провиденному,
есть преданье себя на потребу
вожделенному безрассудству предзнания
и, коль пошло уж на то,—
смерти;
потеха, идущая из глубин неисповедимости,
потеха столь огромная, что
из потешного разгрома всех остатков законности,
из потешного развала порядков, разрушенья границ
и мостов,
из развала прекрасных и стылых сгустков пространства,
из руин пространства Красоты
воспоследует последний и непреложный
переворот,
и, опрокинувшись в бездну
без познания, без языка, без мостов и границ,
безымянную, беспредельную,
перемешаются все отличья,
перемешается предзнание божественное с предзнанием
человеческим,
распадется общее их творенье, но взамен,
оттого что все, опрокинувшись, перевернется,
к нам приблизится даль эонов,
вековое преддверье творенья,
беспамятный образ его, недоступный
даже божественному предзнанию,
приблизятся в изначальной неразличимости,
в изначальной немыслимости и совокупности
реальное и нереальное,
живое и неживое,
осмысленное и отвратительное,
приблизится невыразимая страна Нигде,
страна невыразимая и невообразимая,
где звезды струятся по лону вод,
где нет таких противоположностей,
что не слились бы до нерасторжимости,
и уморительно-причудлива эта смесь развала и сплава,
где случайны и сопряженье и взаимопорожденье,
уморительно-причудливы в своей неразличимости
случайные сгустки теченья времен,
стада богов, и людей, и зверей, и растений, и звезд,
кавардак и клубок бытия;
и нагрянет царство Нигде,
мирового хаоса хохот,
будто и не было вовсе клятвы творенья,
клятвы, связавшей единым долгом
бога и человека,
долгом познания, долгом
созидания и порядка,
долгом помощи — этим долгом долга;
о, это хохот предательства,
хохот бездумной беспутной измены,
хохот недоброй свободы, предшествующей творенью,—
вот оно, вот
недоброе наследье, затаившее смех,
ядро мирового раскола,
неискоренимый зародыш в чреве любого творенья
смех его брезжит уже в том улыбчиво-невинном
коварстве,
с коим всякая тварь нас чарует
изначальной своей грацией,
брезжит в той изначально-безжалостной уверенности,
с коей даже само уродство
преображается игрой Красоты,
отодвигаясь в недоступно-стылую даль,
стылую и чуждую состраданья,
брезжит еще и за этой далью,
брезжит за совокупностью всех далей, здешних
и запредельных,
брезжит в немыслимо-беспредельном пределе,
зловещей ухмылкой скользя по его поверхности,
на которую, лишь достигнута будет граница времен,
опрокидывается Красота,
обнажая сокровеннейшее коварство
потаенной своей изнанки,
этот врожденный ей и ею вновь и вновь порождаемый
невоплотимо-несотворенный хаос,
этот порожденный ею, исторгшийся из нее,
хлынувший из нее
хохот,
язык довселенского хаоса, —