Избранное

Морис похолодел, лицо его медленно залилось краской. Но когда до его слуха дошел голос Дарема, оказалось, тот критикует его взгляды на религию. Морис всегда считал, что христианство для него — не пустой звук, но сейчас куда важнее казалось другое: Дарем вел по нему огонь прямой наводкой. Враз обессилевший, Морис распластался в кресле, лоб покрылся испариной, ладони вспотели. Дарем готовил кофе, нанося при этом разящие удары.

— Я знал, что тебе это не понравится, но ты сам меня вынудил. Не могу же я сдерживаться до бесконечности. Иногда надо и пар выпустить.

— Валяй, — с запинкой согласился Морис.

— Я не собирался заводить этот разговор — слишком уважаю чужое мнение, чтобы над ним смеяться. Но у тебя, по-моему, его просто нет… что же тут уважать? Все твои мнения — это затертые ярлыки. Затертые до дыр.

Морис, постепенно приходя в себя, возразил: не слишком ли сильно сказано?

— Ты всегда говоришь: «Религия для меня много значит».

— У тебя есть основания считать, что это не так?

— Если что-то для тебя много значит, Холл, то уж никак не религия.

— А что же?

— Регби.

Морис пропустил еще один удар. Рука его затряслась, и он расплескал кофе на подлокотник кресла.

— Ну, это несправедливо, — услышал он собственный голос. — Приличия ради мог бы признать, что для меня кое-что значат люди.

На лице Дарема отразилось удивление, но он сказал:

— Во всяком случае, для тебя ничего не значат ни христианство, ни Святая Троица.

— Черт с ней, с Троицей.

Дарем расхохотался.

— Вот и я про это. Ясно, переходим к следующему вопросу.

— Зачем ты это затеял? У меня и так в голове каша… в смысле, голова раскалывается. Чего ты этим хочешь добиться? Конечно, я ничего тебе не могу доказать… как три Бога существуют в одном, а один — в трех. Но что бы ты ни говорил, для миллионов людей в этом заложен большой смысл, и нашу веру тебе не поколебать. Уж слишком она сильна. Бог — это добро. Вот что самое главное. А ты все сводишь к чему-то побочному.

— Зачем так переживать из-за чего-то побочного?

— Что?

Дарем объяснил свою мысль более доходчиво.

— Просто все складывается в одно целое, — нашелся Морис.

— То есть, если с Троицей у тебя непорядок, целое разрушается?

— Вовсе нет. Совсем не обязательно.

Морис был страшно недоволен собой, но у него вправду раскалывалась голова. Он потер лоб и заговорил снова:

— Конечно, где мне толково выразить мысль, если меня интересует только регби.

Дарем подошел к нему и шаловливо втиснулся рядышком, на край кресла.

— Осторожней, тут же кофе.

— Черт, надо же!

Пока Дарем отряхивался, Морис, надувшись, поднялся и стал смотреть во двор. Ведь есть же другая жизнь! Он словно провел в этой комнате годы. Желание быть с Даремом наедине как рукой сняло. Морис кликнул однокурсников — давайте к нам, на кофе. Ребята посидели, попили кофе и ушли, однако уходить с ними Морис тоже не пожелал. И снова принялся воспевать Святую Троицу.

— Это настоящее таинство, — заявил он.

— Только не для меня, — возразил Дарем. — Хотя если кто-то действительно считает это таинством, я готов отнестись к нему с уважением.

Морис поежился и взглянул на свои руки — красные, грубые. Так что же, для него Святая Троица — таинство? Если когда-нибудь он и задумывался о ней, то только во время конфирмации, да и то через пять минут выбросил эти мысли из головы. Когда пришли однокурсники, голова его очистилась, и он попробовал трезво оценить, на что же способен его мозг. Мозг… им можно пользоваться, он не страдает какими-то отклонениями, его можно развивать. Но, как и его рукам, мозгу не хватает утонченности, он никогда не соприкасался с таинствами, вообще почти ни с чем. Он был грубый.

— Вот что я скажу, — объявил он после паузы. — В Святую Троицу я не верю, тут ты прав, но, с другой стороны, я сказал, что все складывается в одно целое, а это тоже ошибка. Если я не верю в Святую Троицу, это вовсе не значит, что я не христианин.

— Во что же ты веришь? — не долго думая, спросил Дарем.

— Верю… в основы христианского учения.

— Например?

— Спасение души, — выдавил из себя Морис. Раньше он произносил такое только в церкви, и что-то в нем всколыхнулось. Однако он тут же понял: в спасение души он верит не больше, чем в Святую Троицу, и от Дарема это не скроешь. Он выложил самую сильную свою карту, но она не была козырной, и Дарем наверняка побьет ее какой-нибудь несчастной двойкой.

Но Дарем сказал лишь:

— А Данте в Святую Троицу верил. — И, подойдя к полке и открыв последнюю часть «Рая», зачитал Морису отрывок о трех кругах радуги, которые переплетаются, а изнутри сквозь дымку смотрит человеческое лицо.

Поэзия Мориса утомила, но ближе к концу он воскликнул:

— И чье же это было лицо?

— Бога, разве не ясно?

— Разве эта поэма — не сон?

Дарем не стал цепляться к этому вопросу, догадываясь, что у Холла в голове настоящий кавардак. Откуда он мог знать, что Морис вспоминает свой школьный сон и голос, поведавший ему: «Это твой друг»?

— Данте скорее назвал бы это не сном, а пробуждением.

— То есть в подобных мыслях нет ничего дурного?