Избранное

Он задержался в Афинах еще на неделю, проверить себя — вдруг он ошибся? Пропитавшая все его существо перемена была столь сильной, что иногда ему казалось: Морис прав, это из него никак не выйдет болезнь. Клайв чувствовал себя страшно униженным — ведь он познал свою душу, или, как он говорил, себя, когда ему было пятнадцать лет. Но тело глубже души, тайны его непостижимы. И ведь не было никакого предупреждения, просто вслепую поменялась полярность жизни, просто поступил приказ свыше: «Ты, любивший мужчин, отныне будешь любить женщин. Поймешь ты это или нет — мне все равно». Тут-то силы и оставили его. Он пытался как-то осмыслить происшедшую с ним перемену, проникнуть в ее суть, чтобы хоть частично избавиться от унижения. Но речь шла о явлении такого порядка, как жизнь или смерть, и попытка не увенчалась успехом.

Это случилось во время болезни — может быть, из-за болезни. Первый приступ вырвал его из обычного ритма, высокая температура приковала к постели — тут природа и воспользовалась возможностью, которую не упустила бы раньше или позже. Клайв обратил внимание на свою сиделку: она очаровательна, ей приятно повиноваться. Когда он впервые выехал на прогулку, глаз сам останавливался на женщинах. Какие-то мелочи, шляпка, придерживающая юбку рука, аромат, смех, изящный скок-поскок через грязь — все это творило некое очарование, и Клайв с удовольствием отмечал, что нередко женщины отвечают на его взгляды улыбками. С мужчинами такого не случалось: им не могло прийти в голову, что он восхищается ими, в лучшем случае его взгляды их озадачивали, а в основном просто оставались незамеченными. А женщины его восторженные взгляды воспринимали как должное. Иногда на лицах вспыхивали досада или смущение — но его понимали, приглашали в мир, где играют в такие чудесные игры. Во время прогулки Клайв просто сиял. Как счастливо живут нормальные люди! И как же он сам себя обирал целых двадцать четыре года! Он болтал с сиделкой, и ему казалось: она будет принадлежать ему вечно. Глаз его примечал статуи, рекламные щиты, газеты. Они проезжали мимо кинотеатра, и он решил зайти. Как произведение искусства фильм никуда не годился, но создатель его, сидевшие в зале мужчины и женщины — они все понимали, и Клайв ощутил себя одним из них.

Конечно, столь восторженное состояние не могло длиться долго. Так бывает, когда закладывает уши: несколько часов живешь в мире сверхъестественных звуков, но потом приспосабливаешься, и все приходит в норму. Нельзя сказать, что он приобрел новые ощущения, скорее, пересмотрел прежние — жизнь ведь не может быть сплошным праздником. Ложка дегтя явилась в образе Мориса, ждавшего его после прогулки, — в результате снова нервный срыв, на сей раз удар был нанесен откуда-то из-под черепной коробки. Он пробормотал, что очень устал, и, уклонившись от разговора, убежал, а вскоре получил небольшую отсрочку, потому что приболел Морис. Клайв тем временем пытался уговорить себя, что в их отношениях ничто не изменилось, и если он может смотреть на женщин, это вовсе не означает измену. Не чувствуя за собой никакой вины, он написал теплое письмо и принял приглашение приехать, подкрепить здоровье.

Он сказал, что в машине подхватил простуду. Но в душе знал: болезнь вернулась по причинам психического свойства. Присутствие Мориса, да всех, кто имеет к нему отношение, вдруг стало вызывать у него тошноту. Фу, какая жара за обедом! Какие мерзкие голоса у этих Холлов! А смех? Анекдот Мориса — неужели нельзя помолчать? И все это перемешалось с пищей, стало пищей. Не в силах отличить материальное от духовного, он потерял сознание.

Но вот он открыл глаза, и оказалось — любовь умерла, поэтому он не сдерживал слез, когда друг поцеловал его. Легкое проявление доброты лишь усиливало его страдания, и он попросил сиделку, чтобы она не пускала к нему мистера Холла. Наконец он поправился и смог ретироваться в Пендж, где чувство любви к Морису возобновилось — но исчезло, едва Морис приехал. Друг помогал ему преданно и даже героически, но безумно раздражал Клайва. Хоть бы Морис уехал в город! Клайв так ему и сказал — айсберг был уже у самой поверхности. Но Морис покачал головой и остался.

Нельзя сказать, что Клайв не боролся. Он верил в разум и пытался силой рассудка вернуть себя в прежнее состояние. Он отворачивался от женщин, но это не помогло, тогда он стал прибегать к уловкам, эдаким детским шалостям. Одной из них была поездка в Грецию, о другой он не мог вспоминать без омерзения. Видимо, все чувства окончательно отмерли. Очень жаль, потому что Морис теперь вызывал у него физическое отвращение и будущее представлялось туманным — все-таки Клайв хотел сохранить с бывшим возлюбленным дружеские отношения, помочь ему справиться с грядущей катастрофой. Ах, как все сложно! Когда любовь упорхнула, потом вспоминается не сама любовь, а что-то другое. Блаженны невежественные, способные начисто забыть ниспосланную им любовь, ибо не помнят, как радовалась или томилась их душа, как проводили они время за долгими и бесцельными разговорами.

25