Избранное

В выложенном камнем подвале, оставшемся от фамильной усадьбы, играла детвора. В играх верховодили дети покойной Дзин, а остальные на все лады отдавали им почести. Этот обычай не изменился со времен нашего детства: малолетние сыновья и дочери покойного на некоторое время занимают особое положение среди своих сверстников. Я остановился на краю подвала, окинув взглядом простиравшуюся внизу тускло-белую в свете зимних сумерек долину и почувствовал легкое головокружение, отчетливо осознав, как давно мне не приходилось в прямом и в переносном смысле смотреть на мир свысока. Там, перед самодельным алтарем, закрытая ватным одеялом, лежала маленькая-маленькая Дзин. Я не видел ее лица — оно было прикрыто белой тканью — и, пожалуй, усомнился бы, она ли это (ведь под ватным одеялом тело Дзин, «самой толстой женщины Японии», должно было бы выглядеть по крайней мере в три раза больше своих обычных размеров), если бы не знал, что умерла она не сразу, а после долгой, мучительной болезни печени, умерла голодной смертью, на протяжении многих недель поддерживая угасающий организм лишь водой да собственным подкожным жиром, постепенно отдававшим калории этому телу, некогда непомерно раздобревшему и являвшемуся символом позора всей ее жизни. А теперь Дзин истаяла, и если бы можно было предположить, что живой человек на девять десятых состоит из души и только на одну десятую из плоти, а после смерти эта душа отлетает, оставляя в одиночестве крохотное тело, тогда бы любая смерть человеческая стала наглядным доказательством отличия нас от животных. Но на самом деле все гораздо проще, во всяком случае, с Дзин: не душа ее улетела, а жир исчез, растаял, испарился.

Около маленького тела Дзин сидели ее муж, один из распорядителей похорон и облачившийся по моему совету в парадное одеяние молоденький настоятель с сопровождавшими его монахами-прислужниками, которых, очевидно, срочно вызвали из ближайшего городка. Настоятель что-то многозначительно говорил распорядителю похорон. Я смотрел на них, прислонившись к дверному косяку. Разве раньше, до изгнания из храма, я бы осмелился держаться так непринужденно на людях?! А теперь я получил право вести себя, как хочу, держаться, как простой человек, и это, безусловно, было проявлением свободы в конкретной форме. Распорядитель, видимо предпочитая не замечать меня, слушал настоятеля с отсутствующим выражением, такое часто встретишь на лицах в нашей долине — чтобы в случае чего иметь возможность отвертеться, а новоиспеченного настоятеля откровенно раздражало мое присутствие, напоминавшее ему, что он совсем недавно приходил ко мне за советом. Молокосос! — мысленно обругал я его. — Хочешь не хочешь, скоро не только ты, но и все твои прихожане будут обращаться ко мне со всеми своими горестями, и я, помимо роли козла отпущения, буду играть также роль божества покровителя долины.

Как бы в подтверждение моих слов муж Дзин обернулся ко мне и, наверно, заговорил бы, если бы его не сдерживало присутствие распорядителя и настоятеля. Он молчал и только неотрывно смотрел на меня, а я, прекрасно знавший удивительную способность жителей нашей долины проявлять чувства, прямо противоположные тем, которые они испытывают, прочитал и расшифровал взгляд этих тусклых и унылых, как у больной лихорадкой собаки, глаз, взгляд робкий, стыдливый и одновременно настойчивый, почти наглый, делавший еще более непривлекательным его и без того некрасивое, испитое лицо: муж Дзин тяжко переживал смерть своей жены, этой неимоверно разжиревшей женщины, отравлявшей ему жизнь своим обжорством. Я понял еще и другое — очень скоро все жители долины потянутся ко мне за утешением и будут смотреть на меня такими же глазами, выражающими смесь мольбы, стыда и наглости. И все же мне стало очень жалко мужа Дзин, жалко почти до слез, потому я поспешил уйти, хотя собирался взглянуть на лицо покойной, нельзя же мне было плакать на виду у этих людей, мне, осознавшему собственную свободу!

Когда я начал спускаться с холма по мощенной камнем, углублявшейся в середине, как каноэ, дороге, меня нагнал отшельник Гий. Он шагал преувеличенно быстро, пытаясь скрыть за этой быстротой старческую немощь, и, поравнявшись со мной, завертелся, запрыгал и что-то забормотал. Но я, свободный, и не подумал остановиться. Конечно, в дальнейшем я буду останавливаться и выслушивать всех и каждого, если возьму на себя роль козла отпущения, но сейчас — нет! Пусть они потерпят еще немного и не лезут своими грязными лапами ко мне в душу.