Избранное

Они подошли к дому обнявшись — Вилфред испытывал при этом опять какое-то новое чувство счастья. Оно было плотским, но лишено того тревожного томления, какое теперь постоянно владело им. Ее волосы на каждом шагу щекотали его щеку. Они шли, точно старая любящая пара, охваченные безмятежным будничным покоем, который не хочет знать никаких страстей. Они шли к дому, а он все время видел мать перед собой: как она беспокойно бродит вокруг бастиона, где она вечно бродила тогда, когда он был маленьким, боясь за него, потому что он еще не умел плавать, и на берегу ей мерещились всякие опасности — она была начисто лишена тяги к морю. «Я люблю ее!» — пело в нем. И воспоминание об Эрне всплыло перед ним, О ее жестких губах. Потом вспомнился город: пламя за темным амбаром в ночной тьме, одинокое бегство во мраке — все это разом всплыло, как неприятное напоминание о том, что все эти вещи сосуществуют во времени. В комнате тети Кристины горел свет, приглушенный темно-синими занавесями. Разные миры сосуществовали в одном мире, и Вилфред понимал, что надо уметь сохранять границы между ними. В каждом мире должна быть своя тайна. Она должна быть невыдуманной тайной и принадлежать ему одному.

— Мама, — окликнул он. — Мама!

— Наверное, это трудно, — вдруг сказала она.

Он сделал вид, будто не слышит.

— А что, если мы с тобой съедим по кусочку рыбы, которая осталась от обеда?

Она бросила на него радостный взгляд — материнский взгляд, обращенный к сыну, который вот-вот ускользнет от нее.

— Ты проголодался?

— Еще как!.. А ты можешь выпить рюмку «Либфраумильх». — Он сказал это наудачу, по вдохновению.

— А ты?

— Я выпью молока. Сейчас я все принесу.

— Да, но откупоривать бутылку ради меня одной…

Теперь она была в его власти. Он подумал об этом без всякого торжества, а просто с любовью.

— Я открою ее так, что не будет заметно. А кроме того, для очистки совести ты можешь налить рюмку и мне.

Да, теперь она была в его власти. И когда он склонился над ящиком со льдом, в котором стоял смешанный запах свежего льда, старого цинка и замороженного мяса, лежавшего на коротких досках, точно мосты, переброшенных поверх льдин, и увидел одну-единственную золотистую бутылку, покоящуюся на льду, как высший соблазн, предназначенный специально для этого вечера, он быстро и властно подумал о Кристине.

«Сойди вниз, — мысленно приказал он. — Сойди вниз и в одно мгновение разрушь все, для этого ты и создана, моя любимая».

— Дай мне бутылку, я сама ее открою, раз уж тебе хочется, чтобы я выпила вина.

— Иди в столовую и садись, мама! — Он ласково шлепнул ее по спине. — За кого ты принимаешь своего сына? Может, ты боишься, что я испорчу пробку?

В радостном возбуждении он говорил очень громко. Она зашикала на него. Они стояли над старым ящиком со льдом, как два заговорщика. Он шепнул:

— Ладно, иди и садись!

— Иди на цыпочках! — шепнула она в ответ. — А то тетя может услышать!

Он бесшумно поставил бутылку на стол, слегка дрожа от прикосновения влажной одежды. Расставил на подносе блюда, не забыл графинчик с уксусом, но забыл стакан для молока.

— Нет, не сюда, — патетически сказал он, войдя с подносом в столовую.

Он кивком показал ей, где она должна сесть: на белой софе в стиле рококо. Потом расставил на столе лакомства. Потом налил в рюмки вино, себе чуть-чуть — мать не хотела, чтобы он приучался пить. Потом снова наполнил ее рюмку, подал ей блюдо с холодной форелью. И пока она накладывала себе рыбу, он протянул через стол руку и погладил золотисто-каштановые волосы матери с ощущением блаженства, которое щекотало пальцы, не рождая мучительного отзвука во всем теле.

Мать поглощала еду. Поглощала с такой жадностью, что он испугался. Она глотала пищу не прожевывая. Она ела, как голодный мужчина, роняя маленькие кусочки нежной рыбы.

— Я вижу, ты проголодалась! — сказал он.

За окном шелестела летняя ночь. Сумрак уже по-настоящему сгустился. Только теперь он заметил, что на пиршественном столе — на их пиршественном столе — она зажгла две свечи.

— У меня такое чувство, будто я целый день не ела, — весело сказала она. — Будто все время чего-то боялась.

— Боялась?

Она подняла рюмку.

— Проклятый инстинкт! — беспечно сказала она.

— Инстинкт? — переспросил он с испугом.

— Тебе этого не понять, — ответила она. — Ты ребенок. Ты этого не знаешь. Это словно какой-то страх, боишься того, что миновало, боишься, что все минует… А знаешь, выпей немного вина, хотя бы пригуби.

Он пригубил. Они через стол обменялись взглядом.

— За твое здоровье, мой мальчик! — сказала она; в мягком свете свечей глаза ее излучали тепло.

— Знаешь, мама, что я тебе скажу, — произнес он торжественно. — Ты красивее всех.

— Кого всех? — удивленно спросила она.

— Всех.

— Маленький Лорд! — сказала она.

Он понял, что она хотела произнести это беспечным тоном. И сделал вид, будто она и произнесла это беспечным тоном. Он поднял рюмку, коснулся ее губами, почувствовал успокоительный холодок золотистого напитка и желание выпить еще. «Эрна!» — в ту же минуту подумал он.

Она спросила:

— О чем ты думаешь?

— Не знаю, мама. О том, что нам здесь очень хорошо.