Избранное

— Не заводись, Тюкин. Не хочешь — пусть. Не себе — тебе.

Он посмотрел в ее спокойные зеленые глаза — она пожала плечами, придвинула к себе журнал, уткнулась в него: я предложила — ты отказался, ну и что? Нашарила на тумбочке пачку с сигаретами, закурила; он подошел, вытащил из ее пальцев и скомкал сигарету, бросил в пепельницу. Она снова пожала плечами. Он думал, что она скажет: «Это первая за сегодняшний день, я больше не буду….» — а она не сказала, лишь плечами…

— Когда же кончится такое?! — крикнул он, чувствуя, как ненатурально прозвучало его возмущение, и повторил фразу громче, и опять она получилась слабой, даже жалкой. Но спасительное раздражение уже вскипало, он знал, что не остановится, многое наговорит, ему нужно это — наговорить, он просто задохнется сам в себе, если не даст волю словам; тем более она, если посмотреть, хороша — муж уезжает, а она демонстрацию молчания устраивает, плечами дергает, будто на сцене, в мелодраме, будто не за семейным столом… И когда она его понимала — когда?!

— Ты орешь, как Каллистрат, — заметила жена, — а я его вечером наслушаюсь.

— Плевать мне на твоего Каллистрата! — кричал он (однако голос понизил: стены тонкие, соседи любопытные); кричал, что она под видом приобретения водолазки готова выманить у него те жалкие гроши, что предназначены на поездку; ей, разумеется, приятно, чтобы он вообще никуда не ездил, отца родного забыл; и ежели разобраться — только из-за нее он четвертый год никак не выберется в деревню, из-за нее, хотя тещу видит в году пять раз, и это превосходно, что он видит тещу, она лучше своей дочери, пусть даже драгоценная теща насовсем к ним переселится, он будет бесконечно счастлив — однако не мешайте навещать больного, одряхлевшего отца, не мешайте!..

Тут, прервав его, в прихожей зазвонил телефон. Он бросился туда, краем глаза заметив, что жена, хотя и смотрит по-прежнему в журнал, вряд ли что различает в нем, вот-вот слезы брызнут… «Переборщил, ладно, сорвался… Но ведь черт знает что такое — кручусь, тяну, как вол, никакой возможности распорядиться собой, попробуй тому же Константину объясни…» И не сразу дошло, что говорит ему по телефону знакомый парень из местной молодежной газеты.

— Ты вдумайся, старик, — бодро звучало в трубке, — дадим твой творческий портрет, многообещающего, так сказать, молодого актера города. Со снимком дадим, богато, красиво, старик, и раздумья об искусстве, само собой, будут… Что-нибудь такое: мечта моя — сыграть современника! Усек?.. Это срочно! Сегодня и завтра работаю с тобой — в субботу очерк выходит…

— Ни сегодня, ни завтра! — ответил он. — Не могу, Алик, дело у меня святое! К отцу в деревню еду, избу ставить… Что? Умею ли? Я ж деревенский, Алик, от сохи, не ваших голубых кровей… Что? Не обижайся — мы ж друзья… А топориком помахать, лошадь запрячь — это запросто, это могём! Так, промежду делом… И прости, отложим, Алик, затею. Сам понимать должен — отец там!

Он вернулся в комнату; жена собиралась уходить — стояла черед зеркалом. Он подошел, хотел обнять — она отстранилась.

— Погорячился, согласен, но если…

— Ах, оставь, пожалуйста, свои вечные «но» и «если»! Как ты мелок, Тюкин, как скучно с тобой…

— Скучно, — согласился он, — я исправлюсь, пани Зося, честно… Слышала — писать про меня хотят. Очерк. Отказался!

— Напишут! Два актера, напишут, у нас есть — Тюкин и Смоктуновский. Еще, правда, Михаил Ульянов…

— Знаешь! — Он снова «сыграл» голосом, пристукнул ладонью о стол и, осекшись под ее взглядом, примирительно закончил: — Не будем.

— Продолжай, — разрешила она язвительно. — У Сироткиных, зайдешь к ним, иль у тех же Губанских разговоры в семье о чем-то высоком, большом, о книгах, московской театральной жизни, споры, а не дрязги… А ты продолжай в своем духе, Тюкин, я привыкла… Я привыкла, что тебе нужно смешать меня с грязью, когда уезжаешь куда-то. А еще перед началом спектакля, чтобы игралось тебе лучше, еще когда гости у нас… Ты свою полноценность так утверждаешь, Тюкин! Тебе учиться надо, совершенствоваться, ты же на природный дар надеешься, ленив, и обойдут тебя, Тюкин, попомни меня… И перестань хвастаться, что ты деревня, это и так лезет из тебя…

— Разошлась, — сказал он. — Муж уезжает — она разошлась…

Мир не сразу, но восстанавливался. Василий помог жене собрать посуду со стола, пообещал, что вымоет тарелки — времени в запасе много; она же сказала ему, что не задержится после спектакля, тогда перед его отъездом на вокзал они успеют забежать в круглосуточный детский сад, где растет их пятилетний Бронька, она возьмет до утра сына домой, вместе проводят папку, хотя он, дураку ясно, не заслуживает этого…