Избранное

Жены уже не было — ушла на утренний спектакль. Василий, перехватив кое-что всухомятку, взял под мышку пустой рюкзак, четвертной из отложенных на поездку восьмидесяти рублей и побежал в магазин.

На улице щедрый разлив света, мальчишки гоняют на самокатах, к углу соседнего дома подкатили желтую цистерну с пивом: толстая баба в белой куртке плотно уселась перед краном, а любители пока не набежали, пей — не хочу. И через назойливое гудение автомобильных моторов, через шум близкой отсюда фабрики, через резкие звуки шаркающей по асфальту дворницкой метлы услышал Василий, как с высокого неба падает вниз негромкое затяжное курлыканье: журавлиный клин медленно уходил на юго-восток. Василий, задрав голову, смотрел на журавлей, прохожие, останавливаясь, тоже смотрели, да и как не посмотришь: улетают, а сам ты не улетишь; улетают — зима, значит; и мог бы чего-то не припомнить, позабыть, не задуматься лишний раз над чем-то, но — летят журавли! Еще, выходит, одну теплую пору провожаем, старше стали, и нет возврата назад, легких путей нет, сказочного царства нет — есть вот это, что вокруг или в самом тебе, есть сегодняшнее и будет завтрашнее, живи, как совесть велит!..

Так необременительно для себя размышлял Василий у желтой цистерны с пивом; пиво в кружке тоже было золотисто-желтым, и деревья стояли желтые, пообносившиеся, а журавлиный строй растаял в бесцветной вышине.

— Смотрите в оба: он будет в кепке козырьком назад! — отдавая пустую кружку, строго сказал Василий толстой продавщице, наслаждаясь ее растерянностью: рот распахнула — воробей влетит!

— Идивот! — опомнившись, тонко крикнула ему в спину продавщица; от этого стало еще веселее.

Однако веселье, рожденное, наверно, приятными, трогательными сновидениями из детства, внезапной свободой, отрешившей его от привычного круга забот, от театра, — веселье это как-то сразу потускнело, сошло на нет у магазинных прилавков, где ему взвешивали колбасу, кидали в рюкзак банки консервов «Сельдь в желе», «Треска, жаренная в масле», насыпали полтора килограмма разных конфет, дополнили все двумя бутылками «Охотничьей».

Как бы прозревая, он вдруг спохватился: отчего я счастливый? Еду домой, на родину, где не был ой-е-ей сколько, уже забывать стал, что там и как, — этому душа радуется? Но как он едет? По просьбе, по вызову, не на гулянку, не на отдых, не сливки пить… Там больной отец его, над которым сейчас вместо крыши ненадежное осеннее небо, — отец, о котором он помнит всегда, конечно, и любит его, жалеет сыновней жалостью, но привык себя успокаивать тем, что подле отца находится Константин… Он, по существу, взвалил все на Константина: тащи, старшой! А Константин пишет — и тоска у него, и обида, и, если вдуматься, непонятно ему: что же это Васька — не нужны мы ему? Да и не в помощи, рассудить, дело — во внимании, внимание дорого…

Вышел Василий из магазина, закинув отяжелевший рюкзак за спину, — и все прежнее на улице словно бы потускнело для него. Часом раньше польстило бы, что две девчонки, подрастающие невесты, идя следом, взволнованно шепчут: «Смотри, Тюкин… Тюкин! Помнишь, царя в «Декабристах» играл!..» А сейчас он только ускорил шаг, ссутулился, стараясь скорей уйти от этого шепота; просвеченные желтизной редкие листья на деревьях щемяще напомнили ему давнишнюю осень, когда он юнцом уходил из деревни в город. Отец, простившись с ним в избе, догнал у околицы, озираясь, не видит ли мачеха, воровато сунул ему в карман тряпицу — оказалось в ней сорок рублей еще теми, старыми, деньгами. Отец уже тогда был в морщинах, со слезящимися глазами, в груди у него хрипело и булькало. «Вася, — попросил он, — мимо погоста пойдешь, матери поклонись…» Заросла жесткой многолетней травой мамкина могила…

— Не приходил шпиён? — снова оказавшись у цистерны с пивом, спросил он у толстой продавщицы.

— Две кружки выпил, — улыбаясь, миролюбиво ответила она; кивнула на рюкзак: — В туризм собрался?

— В ту самую!

— У меня тож сын веселый, зубоскал. Налить?

— Не.

— Сын веселый, а жена ему досталась — прокурор!

— Правильно, — сказал Василий, — я говорил ему: не женись. Не послушался.

— Ты Витюньку мово знаешь? В милиции вместе служите — ви-и-ижу теперь! А думаю, че, думаю, че он ко мне пристает! Че, думаю, а он Витюньку знает!

— Твоего Витюньку в сержанты переводят.

— Дак он же лейтенант!

— Приказ вышел — переводят.

Баба раскрыла рот снова, пиво у нее лилось через край кружки; из очереди жаждущих крикнули:

— Не отвлекай, мужик! Жажда!

Василий поддел рюкзак локтем — железно стукнулись в нем консервы, — пошел к дому, мгновенно забыв и про бабу, и про свой пустой треп с ней; напросились на ум строки из Пушкина, повторил их, не заметив этого, вслух:

С утра садимся мы в телегу,
Мы рады голову сломать…

Поезд отправлялся вечером, а пока был полдень. Прибежала из театра жена, чтобы пообедать вместе; когда сидели за столом, сказала:

— Слышишь, лап? Сусанна своему ши-и-икарную водолазку отхватила. Даешь пятнадцать рублей, добавлю из своих и куплю тебе…

— Что еще? — отбросив ложку, спросил он.