Избранное

— Скидайте с себя, — предложил Тимохин, — развесим ваше имущество над жаром — в вид придет…

Митя разделся до трусов, а тихая жена Тимохина дала ему черный сатиновый халат (в таких на фермах ходят животноводы — «спецодежда»), и сказала она, кивнув на стол:

— Покушайте, пожалуйста.

— Правильно, — засуетился Тимохин, — наготовила она тут, напекла… Кому праздник, а мы и так съедим, подсаживайтесь…

Он метнулся в чуланчик, вынес оттуда графин, но Митя так протестующе замахал руками, так твердо сказал: «Нет-нет!» — хозяин затанцевал на месте, оправдываться стал:

— С устатку-то, после дороги…

— Нет!

— …от гриппа вроде вам… У меня, к примеру, язва, не потребляю, а вам-то, предполагаю, с устатку…

— Не могу.

— Тогда молочка выпейте, — сказал Тимохин, пристыженно унося графин на старое место.

— Молоко у вас аппетитное, — улыбаясь, сказал Митя, — стаканчик, спасибо, выпью.

— На здоровье…

Стакан, видимо, был мелким, а молоко действительно было вкусным — жадно налил Митя себе еще и по третьему разу налил; жевал пирог, рассматривал фотографии на стене, вправленные в одну общую рамку, — разные фотографии давних лет, любительские в основном: юные и старые лица на них, голопопые младенцы, толпа у гроба, снимок военного времени… На этой военной фотокарточке Тимохин был в пилотке, нахлобученной на уши; смотрел Тимохин в фотоаппарат добродушно, с легкой улыбкой и вроде бы чуточку досадуя, хотя и стесняясь сказать, что оторвали его от дела… Митя, любивший читать и слушать о войне, показал на снимок, поинтересовался:

— Воевали?

— Так… сбоку, — ответил Тимохин. — В саперах, по плотницкой, можно сказать, части… Мосты строили, бункера, еще для начальства… Четыре года.

— Награды имеете?

— За топор, што ль? — Тимохин, рукой махнул. — Эт кому медали положено — за стрельбу, разведку… Вот ранетый я, само собой, четыре случая… Одно тяжелое — в живот. Но опять же ведь как? При бомбежках и артналете…

Тут в дверь постучали; высокий девичий голос спросил:

— Дома вы, люди?

— А-а, Кланя, — узнал Тимохин. — Заходи, Кланя! — И пояснил негромко Мите: — Наш комсомольский секретарь, птичником заведует.

Кланя вошла — как солнышком осветила затененные углы тимохинской избенки, и Митю, конечно; стыдясь, запахивал он на груди сатиновый халат, спрятал под лавку босые ноги, а в сердце — почувствовал — что-то стронулось. Бывает же на свете такое!..

…Сотрясая станционное помещение, прогромыхал мимо без остановки товарный состав. У Дмитрия болел бок от лежания на жесткой скамье, затекли ноги, полушубок сползал с него и не грел. Дмитрий же улыбался в холодную темноту, смотрел в нее прищуренными глазами, вырывая из далекого минувшего времени картинки своей радужной юношеской жизни. Впрочем, радужной ли? А наверное, да. Ведь тогда, как только и бывает в юности, мир еще не виделся контрастно и резко, был он расплывчатым, мягким, заполненным светом — ходил Митя не уставая, радуясь своему присутствию среди людей и полагая, что все так же радуются, что есть на земле такой человек — Митя Рогожин.

Дмитрий угадывал сейчас себя прежнего — семнадцатилетнего. Сколько же забавного было в том пареньке, чистого и нетронутого! Но уже цепко, жадно вглядывался мальчик в окружающее — учился хитрить, и какая-то ложная многозначительность не по возрасту рано пробилась в нем. Он верил, что суждено ему многое, не так, как остальным, кто пока окружал его, — им пахать, сеять, до конца дней работать в районной газете, рожать детей в местном роддоме, не уезжать далеко… А ему? Мчаться вдаль, и эта сияющая даль откроется для него вот уже завтра, через год, может, от силы через два… И порученная ему поездка в колхоз «Заря» просто временный эпизод; он сделает все как надо, потому что председатель Тимохин по образу жизни и действий весь как на ладони, а он, Митя, весь в будущем…

Опять мимо станции проскочил состав — теперь, похоже, скорый: мелькание огней снаружи, через снежную завесу, громкие, встряхивающие сонное царство зимы гудки… Дмитрий вдруг подумал, что сейчас, по прошествии почти полутора десятков лет, он излишне пристрастно судит о  т о м  пареньке Мите Рогожине. Был он, конечно, самонадеянным и по молодости глупым был, мечтал о высоком, казался себе безгрешным и очень осуждал грехи других… «Да, — вслух сказал Дмитрий, однако невольно сказанное вышло с досадой, — все-таки субчик… Стыдно!»

Тогда Митя Рогожин, стремясь выглядеть равнодушным, выпытывал у Тимохина:

— Под кукурузу, разумеется, лучшие земли отводите?

— Все равно ж не возрастает… лучшие, можно считать…

В голубых тимохинских глазах было томление.

— Где ж эти земли?

— А за бугром…

— Я же шел по этому бугру. Глина!

— Все равно ж не возрастает…

— А какое вам дано твердое задание?

— Двести пятьдесят гектаров.

— А там и восьмидесяти не будет…

— Дак все равно ж!..

Тимохин сгасал; врать он, видно, не умел; попросил, вздыхая: