Избранное

И вызывал у меня подозрение, даже ненависть невысокий шофер в хромовых сапогах гармошкой и при голубом капроновом галстуке, который повадился в сумерки караулить Зинку у дома. «Не выходи к нему, — хотелось сказать ей, — всмотрись, какой сладкорожий, умильный».

А однажды веселым полднем нес я от колонки два ведра колыхающейся воды, и Зинка шла мне навстречу.

— Здравствуй, Зина. — Я поставил ведра на землю и, видя ее удивление, сам отчего-то растерялся, поспешно спросил: — Чего ж в институт не устраиваешься?

Она посмотрела на меня — нет, не зло, с тихим укором, пожалуй, или, может, взглядом этим она что-то мне прощала (до сих пор вижу, а не пойму) — и сказала чуть слышно: «Господи, что ж это такое…» Спиной я угадывал ее поспешные шаги по тропинке. Поднял ведра; у калитки встретили меня расширенные, готовые заплакать глаза, и в голосе, обращенном ко мне, услышал я боль и ярость:

— Ты, разумеется, не мог не остановить ее!.. Ты всегда такой! А в командировках?! Нет, не хочу, уезжаю…

Был распахнут чемодан, встревоженными птицами летели в него и стремительно вылетали назад разноцветные тряпки; слезы были, старческие пальцы касались моего плеча, взволнованно просили: помирись; была, в общем, та глупая ревность, без которой, вероятно, невозможна жизнь двоих; но не почувствовал я потребности что-то объяснять, и угадывалось мне в сегодняшнем однообразие будущего — выбрался я из дома, желая идти куда глаза глядят.

Толкался по горе Сопливой, черпая туфлями накаленный песок. Вокруг в скрежете, перестуке, вспышках газосварки, реве автомашин и бульдозеров жило строительство; стояли готовые корпуса стеклозавода и только что заложенные виделись по котлованам и фундаментам. На Доске почета разглядел застекленную фотографию Кости, человека на строительстве, оказывается, передового. Однако самого Костю не встретил, а другому рабочему народу я был не нужен и чужд в своей праздности. Едва не влетел под многотонный «МАЗ», обруган был и с пронзительной ясностью ощутил, что не должно быть для меня отпуска и в краю детства, надо снова ехать, спешить, исполнять свои значительные и малые обязанности…

Спускаясь с горы, встретил бывшего одноклассника; заглянули с ним в магазин и направились в конец поселка — к известному каждому здесь дому в осокорях, где был-жил наш старый учитель. Одноклассник, выяснилось, стал физиком и очень подивил меня тем, что обслуживает атомную станцию в Обнинске. Ведь я сам два года провел в Обнинске, оба мы никакие не засекреченные, а вот, поди же, свидание состоялось не там, а здесь…

Старый учитель чистил хлев, где у него откармливался боров; еще больше усох учитель, а в седых волосах проявилась прозелень, и ссутулило его, но взгляд у него по-прежнему был ясным, пытливым. Он стеснялся, что мы застали его не за тем занятием и что брюки у него в навозе; кажется, он сам с трудом верил, что мы его давнишние ученики… С большой уважительностью друг к другу сидели мы за шатким столом в палисаднике, говорили о пользе точных наук, и никто никому не надоел, хотя дождались вечера — поздние мотыльки и жуки летели на зажженный фонарь, бились о его стекло. Затем пришел молодцеватый пенсионер, отставной ветфельдшер — в тапочках на босу ногу и фетровой шляпе, которую, знакомясь, приподнял с достоинством. Он показал четыре крупно исписанные странички из школьной тетради. На них уверенным почерком излагался новый взгляд на происхождение человека. Отставной ветеринар доказывал, что наш далекий предок произошел не просто от обезьяны, а от обезьяны и медведя.

Было бы грешно оспаривать — мы согласились.

…поздние мотыльки и жуки летели на зажженный фонарь, и удивляла собственная спокойная затерянность в этом мире; звезды кружились в небе, удалялся и вновь приближался багровый Марс, скрипела чья-то дверь, юные женихи подсвечивали тонкими лучиками вечернюю дорогу, и неподалеку с неохотой плакал младенец; время текло, густое, мохнатое, бесконечное, и было светло на душе и умиротворенно от близкого живого присутствия других людей…

Дома же меня терпеливо поджидали вежливые гости — Костя с женой Маней. Мы вели беседу о том, что зачервивела редиска, и о международном положении, о преимуществах кожаной обуви перед резиновой и о достоинствах последней, еще вроде бы о предчувствиях. Когда я провожал их, Костя в темноте сеней наклонился ко мне, схватил за рубашку, шепотом спросил:

— Помнишь, Иваныч, мчимся… пыль, зигзаги, соловьи… мчимся… помнишь…

— Помню, — отозвался я, пораженный «зигзагами».

— Друг, — сказал растроганный Костя, — а я только нынче все вспомнил.

Маня у крылечка подала теплую руку лодочкой, тоже сказала:

— Мы к вам, вы к нам, как и надоть культурным людям…

Чемодан с отброшенной крышкой стоял посреди комнаты на табуретке, и лежали в нем поверх всего антоновские яблоки, желтобокие и ароматные.

Я кружил по комнате, без надобности трогал всякие вещи и предметы, осязая кончиками пальцев пыль; я кружил по комнате и был в состоянии загнанности; на домашней опаре поднималась во мне тоска прощания, перезревающая в мою тревожную вину… Перед кем, чем?