Избранное

И только Степан мысленно помянул Эдика — тот словно ждал этого: его мотоцикл, взыгрывая моторным ревом, прошумел за недальними осокорями и на крутом вираже подлетел к калитке. Дремавшие в лопухах куры брызнули из-под страшных колес как тетерки — грузно, с шумом взмыв над оградой.

— Привет, батя! — крикнул Эдик. — Запаяли мой самовар — завтра улетаю.

Степан подбежал к калитке, поздоровались они; стал приглашать Степан:

— Ты заходи, Эдик… воскресенье… посидим, значит… Улетаешь, а! Заходи.

— Не могу, батя. Лидочке обещал быть в семнадцать ноль-ноль. А сейчас… посмотрим… без пяти семнадцать. Прощальное катание с Лидочкой. По окрестностям. Сам понимаешь, батя… Прощаться всегда трудно.

— Эт да. А ты с собой ее забери, Лидию Ильиничну-то, самолет у тебя двухместный…

— Исключается. — В синих глазах Эдика плескалось смущение. — Не тот жизненный вариант, батя.

— Ну-ну. Хозяин — барин. А пойдем все ж в избу, я там маленькую найду, по нескольку капель… Не увидимся боле.

— Если по нескольку… символически? Пошли, батя. Не мог улететь, чтоб к тебе не заглянуть.

— Обидел бы, Эдик.

— Симпатичный ты, батя, человек.

— Я к тебе, Эдик, как к сыну…

— Ах, батя, буду я ваше Прогалино помнить!

— Не по-дурному?

— Что ты, батя. Как праздник!

Степан извлек четвертинку, хранившуюся у него за ларем в сенцах; закусить — что под рукой оказалось — собрал; и поскольку Эдик спешил, на часы поглядывал — быстренько по стаканам разлил…

Эдик и половины не выпил.

— За рулем, батя. Только из уважения к тебе…

— До конца, — попробовал уговорить Степан. — Куды идешь-то… для храбрости!

— От этого горючего, батя, не храбрость, а холостой ход…

— Тож верно.

Эдик нашарил в кармане, достал оттуда орешек и, аккуратно откусив от него, стал жевать.

У Степана дыханье перехлестнуло. Он не сразу смог выговорить. Спросил, запинаясь:

— Эт што за орех у тебя?

— Кардамон. Так вроде б называется. Когда выпьешь, чтоб изо рта не пахло… маскировка, батя! Все водители употребляют. Еще мускатный орех можно… Чай жуют.

— А где берут?

— Орехи? В магазине, батя.

— Дай мне огрызочек…

— Я тебе, батя, целый дам. Запасся. А ты — чтоб супруга не унюхала? Надежное средство, с гарантией. Держи-ка!

На ладони у Степана лежал точно такой же орех, что был дан ему для посадки зятем — орех «баобаба»…

«Обманул, сукин сын, надсмеялся…»

Эдик, сказав на прощание какие-то теплые слова, ушел: треск его мотоцикла вскоре угас на краю деревни — у дома Красноперовых, видимо.

— Надсмеялся зятек, — шептал Степан. — Теплицу велел строить…

Ударил кулаком по столу — пустая четвертинка, подпрыгнув, брякнулась на пол, зазвенела осколками.

Мать-перемать… Планта-аци-и-ия!..

Вышел из полусумрака избы.

Упругий ветерок с закатным солнечным светом вжался в лицо, остужая кровь.

На огород, к тому месту, шел медленно.

Долго смотрел на бледно-зеленый росток, потом, поломав сапогом колышки, сев на землю, стал пальцем обкапывать его.

Росток тянулся от расколовшегося, сбросившего кожуру подсолнухового семечка.

Вспомнилось, как стояла тут Мария, лузгала семечки, спрашивая, чего это он затеял…

Орех зятя лежал во влажном черноземе как камешек — сухой, не изменившийся, совсем чужой для огородной земли.

Другое вспомнилось: как зять копался в ящичке-бардачке своей машины, отыскивая этот орех; говорил тогда, будто упрекал, поджимая узкие губы, — рисковал, дескать, он: не разрешается такое перевозить из Африки…

Из Африки!

Из магазина… Вот она вся Африка…

— Ничего, — вслух сказал Степан и пошел от этого места прочь. — Эт ищо не та прилюдия… Не такое кино видывали!

А в грудь словно клин вогнали, и не так больно было, как что-то мешало, раздирало надвое, обнажая его запекшееся нутро…

* * *

Стоял, навалившись на калитку; дым от папиросы ел глаза. Посреди улицы орава ребятишек с гиканьем, воплями гоняла мяч. Городские сынки — у дедушек-бабушек на каникулах тут. Самым крикливым был толстенький, коротконогий, но очень шустрый парнишка — в красной кепочке, со свистком на шнуре. Он пронзительно свистел и орал:

— Дави ушастых! Дави навозников! Вперед, флибустьеры!..

Степан попытался определить, кто же тут «навозники», а кто эти самые «флибустьеры», но ребятня вдруг приостановила свою игру — все дружно уставились на вывернувшегося из-за осокорей человека.

Шел враскачку, подметая дорожную пыль широкими клешами, грузный моряк с чемоданчиком в руках. На голове у него твердо сидела тяжелая флотская фуражка с большим козырьком и сияющим крабом; белая куртка была с черными погончиками, разукрашенными золотом нашивок.

Моряк, сказав что-то веселое ребятам, отчего они засмеялись, направился к Степану.

Улыбался, как знакомому, как своему, но Степан все никак не мог признать…

И лишь когда тот совсем приблизился к калитке, на расстоянии двух-трех шагов был, и сказал: «Не угадываешь, Чикальдаев?» — Степан ахнул:

— Ефимок?! Сальников!

Обнялись, расцеловались.

— Ну, кипит-т твое… — Степан дивился. — Был ты, Ефимок, как гороховый стручок — стал как арбуз!

— Тридцать лет прошло…

— Неуж тридцать?

— От звонка до звонка, Степа.

— И в отпуска не приезжал…

— Вот приехал.

— На пароходе плаваешь?

— Рыбу ловим.