Избранное

— Ну, — Бабушкин расплеснул пиво по фужерам. — Я без поддержки, я к тому, что не тунеядец какой-нибудь Пашка, не прощелыга… На первый класс к тому ж сдал.

— Что ж, если так… — сказал Зыбкин, обида и неудовольствие прозвучали в его голосе.

Выпили еще молча — и долго молчали; оркестр на эстрадке что-то грустное, жалостливое наигрывал; у Зыбкина подбородок был перемазан майонезом — Бабушкин отвернулся. И вдруг яркие, горячие стрелы ударили в него — невидимые, они обожгли, он дернулся, будто отпрянул: через один столик, чуть сбоку, жемчужно смеялась Мира, буфетчица из Верхних Прысок. Нет, не ему она смеялась, его она не видела, — напротив нее, с ней, сидел знакомый Бабушкину парень с буровой, которого он каждый день возит на автобусе к 33-му километру; этот парень еще возражал подполковнику, когда была задавлена собака, он ездит в мятой шляпе и в расстегнутом на груди комбинезоне, показывая всем чистую матросскую тельняшку… Сейчас он в черном костюме, с подбритыми баками, тоже смеется, стряхивает пепел с кончика сигареты пальцем, на котором большой выпуклый перстень… А Мира красивее даже, чем у себя, в Верхних Прысках, бывает, какая-то праздничная, воодушевленная, как определил Бабушкин, тут же с внезапной обидой подумавший: «Все одинаковы… поманил ее — прибежала!»

На Миру — кто украдкой, кто не таясь — поглядывали мужики и от других столиков, парень с буровой это чувствовал, замечал — распирало его от гордости, что сидит он на зависть многим с такой чудесной женщиной; он трогал ее за руку, жестикулировал, картинно откидывался на спинку стула, — Бабушкин его сразу же возненавидел. И стало жалко Миру, что ошибиться она может, — совсем, наверно, это не тот человек, который ей нужен, он пустой, конечно, хвастун, артист, и мало ли порядочных людей, не чета этому, свет велик, нужно лишь подождать, не спешить, не доверяться каждому встречному, вот такому, что выставляет всем напоказ свой дерьмовый перстень, нагло накрывает ладонью Мирины пальцы, весь в ужимках, как обезьяна из сухумского питомника. Дергал Бабушкина за рукав Зыбкин, переспрашивал в какой-то уже раз:

— А твои, твои-то квартирные условия — как?

— Комната, — отрываясь от Миры, неохотно ответил Бабушкин, — на троих четырнадцать метров.

— Мало.

— Можно потерпеть… Сосед вот только… Откусывает от меня по кусочку…

— Ты держись, — повторил свое Зыбкин.

«Пусть, — мысленно разрешил Бабушкин, подавив в себе смутную тоску, — пусть она сидит с ним, вино пьет, виноград кушает… Не девочка она, свою судьбу ищет. И какое мне-то дело? Я человек женатый, семейный, у меня поворотов назад быть не может, вон Петух внимания требует… А что красивая и представить жутко, какая она… бывает… что ж, никто не спорит…»

Заказал Бабушкин еще сто граммов — Зыбкину, по его просьбе.

— А мы дадим тебе квартиру, — сказал Зыбкин. — А что!

Бабушкин рукой безнадежно махнул:

— Я в списке очередников сто первый!

— Дом на сорок две квартиры сдаем.

— Сто первый, говорю…

— У ты! — даже осердился Зыбкин. — Передовик ты, Коля? Имеем этот шанс? Имеем! Метраж позволяет… Скромный товарищ ты, стараешься… Мы ценим. Евгений Евгеньевич будет за тебя. Я — «за». Ну как?

— Не знаю, — сказал Бабушкин, а в самом что-то вспыхнуло, посветлело: а вдруг, а почему бы нет, не первый год уже он в списках очередников… Как-то вмиг отозвалось далеким эхом все, что связано с надеждами на получение отдельной квартиры, — и мечты вслух Нины, как бы расставила она мебель, что купить нужно, когда будут у них две комнаты и своя, отдельная кухня, и, главное, как спокойно, по-человечески заживется им без Савойского, никто не будет подсматривать, подслушивать, цепляться; Петьке поставят кровать в отдельной комнате; и без этого едучего нотариуса хоть в трусах на кухне чай пей, как шурин любит пить, выбравшись из ванны, и конечно же постолярничать потихонечку найдется где, какую-нибудь табуретку сколотить для той же кухни, скворечник для двора… Что толковать, квартира — это сама жизнь, из нее уходишь, в нее возвращаешься…

Оттопыренные уши Зыбкина были пламенно красными, просвечивались насквозь, по ним росли черные прямые волосинки, вроде тех, что на кактусах бывают, поэтому, видимо, зыбкинские уши казались сейчас Бабушкину двумя чудовищными жирными цветками, прикрепленными по бокам к голому черепу. «Черт с ними, с ушами, — подумал Бабушкин, не понимая, что у него к Зыбкину — отвращение или пугливое уважение. — Гу-усь… А что, не заработал я квартиры? Пусть кто скажет, что не заработал! Вот и Зыбкин, какой он ни на есть, а в месткоме, на собраниях, со всякими разъяснениями выступает… и понимает ведь, что заработал, понимает!..»