Избранное

Все это старик услышал и почувствовал, проходя через вестибюль и коридорами в свою угловую комнату. Там он сел у стола, не имея сил стащить с себя мокрую одежду, и долго сидел, растирая непослушными пальцами левую сторону груди. Тяжелое и горячее нарастало в груди, распирало ее до ноющей боли, которая медленно растекалась по всему телу, завладела головой, и голова, собрав эту боль, стала пухнуть, разрываться, — вот-вот лопнут ушные перепонки, глаза… Он затолкал в рот сразу две таблетки, стал терпеливо ждать облегчения, которое наступило не скоро, но принесло с собой ощущение необходимости выбраться из комнатного сумрака, выпить что-нибудь холодное и солоноватое — бутылку минеральной воды со льда… Переоделся в сухое; и как все это привычно, знакомо: желание после приступа выйти на люди, слабость в предплечьях, покалывание в ушах, а при этом покалывании — обострение слуха, когда беспокойно и жадно впитываются все живые звуки, близкие и дальние… Он снова услышал, что делается на этажах, и еще услышал, что где-то внизу, в сырых зарослях магнолии, мяучит котенок, а за тонкой стеной, разделяющей его комнату с соседней, мужчина добивается уступчивости у женщины, и та играет с ним, как заманивает, увлеченная этой игрой, ожиданием близкого счастья…

Старик вышел, поднялся четыре пролета на лифте: какие-то секунды, замерев в дверях, осматривал сияющую стеклом, зеркалами и белоснежными скатертями глубину полупустого ресторана; увидел, что неподалеку от возвышения для оркестра сидят супруги Юрченки, наткнулся на неприязненный взгляд Ольги, прошел к свободному столику у стены. Расторопный официант подбежал быстро; старик мысленно и с усмешкой сказал себе: «Что ж, Вася, однова живем…» — и заказал официанту двести граммов водки, которую не пил сто лет (вернее, двадцать с лишним!). Появившиеся оркестранты, грянули музыку, лохматый стройный парень красивым голосом запел в микрофон о своей любви к маленькой стюардессе; из-за столиков вставали и шли танцевать…

Он смотрел на танцующих, выпил немного водки, которая оставила деревянный привкус во рту, с отвычки обожгла пищевод; проследил бездумно, как пошли танцевать Ольга и Павел, — на Ольге узкое, обтягивающее тело платье с большим вырезом на спине, из какой-то переливающейся, словно чешуйчатая шкура змеи, ткани. Старик вдруг ощутил до физического осязания в израненной ноге и давно потерянной, как можно легко и радостно скользить по паркету, когда слышишь дыхание женщины у своего плеча, понимаешь, как послушна она твоим рукам… Женщину с полупоклоном нужно подвести к тому месту, откуда она уходила с ним танцевать, и можно что-то говорить ей, надеясь и великодушно прощая, переживая и внешне оставаясь самим собой… Ведь было ж когда-то такое, и оркестр был в городском саду и еще где-то, а в общежитии девушек с ткацкой фабрики был патефон — поскрипывали в общежитии новенькие лейтенантские портупеи и хромовые сапоги, и: «Разрешите, Клавочка!.. Только с вами!..»

Павел и Ольга вернулись к столику; Павел подмигнул ему и тут же отвернулся. Старику стало жарко, он отодвинул рюмку с водкой, сильно потер глаза. Хотелось пить — воду, холодную, ледяную! Но официант исчез… Павел, близко наклонившись, шептал что-то Ольге, та улыбалась — не его, кажется, словам, чему-то своему; и лохматый парень, не уставая, пел в микрофон — протяжный заученный стон под музыку уходил к высокому потолку, растворялся в сигаретном дыму и отраженном неоновом свете… «Поковыляли отсюда, — сказал себе старик, — баю-бай, иль газетку почитаем на сон грядущий, а то до «скорой помощи» досидишься…» Достал деньги, подсунул синюю бумажку под графин. Можно вставать… Павел снова издали подмигнул, растянув губы в улыбке, — отдыхаем, мол, веселимся, порядок, так и должно быть…

«Разморгался, — хмуро подумал старик. — А хочешь… хочешь!..» Даже задохнулся в сладостном предвкушении близкой мести, готовый подойти к их столику, властно, грубо сесть рядом, видеть, как будут меняться их лица от его слов… Он подойдет и скажет: «Что ж, Павел Петрович, извините, однако каждый должен знать свою родословную…» Что-нибудь для начала такое, а можно проще, без извинений: «Я обязан известить вас…»

Павел ест и поесть, видно, любит — не подпорчены пока зубы, нормальный желудок… Он ест быстро, утирается салфеткой; Ольгу же пригласил танцевать белобрысый морской капитан.

Старик смотрит… Как, черт возьми, сильна природа: Петр Юрченко передал сыну свои черты, жесткий закрученный вихор на затылке, добренькие телячьи глаза… Наследственность, гены — так, что ли, это прозывается.

Павел поднялся с места, идет к нему; он присел на краешек стула напротив, сказал, будто оправдываясь:

— Погода-то за окном дрянь. Тошно.

За неимением второй рюмки старик вылил из графинчика водку в чистый фужер, поставил его перед Павлом, кивнул: пей — и свою рюмку поднял. Павел, отказываясь, мотнул головой, покосился на танцующую Ольгу, скрытую широкой спиной моряка; чокнулись, выпили… Павел махом до дна, старик по-прежнему лишь пригубил.