Избранное

Отрезвил меня хлынувший дождь, он выбил из моей головы путаные мысли, которыми я оборонялся от чужого одушевления.

Я побежал домой, решив не пережидать дождя. Но тут же пожалел, так как вдруг увидел под стрехой сердара Авдагу. Я собрался было вернуться, ни к чему мне встречаться с ним, и плевать мне, если он подумает, что я его избегаю.

Я остановился, потом пошел дальше, глядя на него, как кролик на удава.

Он встретил меня ласково:

— Зачастил ты в библиотеку.

— Мерхаба, Авдага!

— Каждый день тебя там вижу.

— Времени свободного много. Да и у тебя, видно, тоже.

— Я не знал, что ты дружишь с Рамизом.

— Сегодня первый раз встретились,— солгал я.

— Первый раз? О чем говорили?

Я рассказал ему о семье Рамиза, о его девушке, о его желании иметь настоящих друзей — словом, о том, что в глазах Авдаги несусветная чушь.

— И больше ни о чем?

— А о чем мы еще должны разговаривать?

— О чем он в мечети говорит, не поминал?

— Я не знаю, о чем он говорит в мечети. А что?

— Да так.

Струйки дождя стекают по его носу. По моему, конечно, тоже. На душе полегчало, страх прошел, уж слишком вид у него потешный.

— Авдага, какая нелегкая заставляет тебя мокнуть под дождем? От брата тебе перешло большое наследство, я думал, ты бросишь службу. Неужто тебе нравится твое занятие?

— Нравится.

— А не тяжело?

— Я сильный.

— И не противно?

— Противно? Почему противно?

— Ну ладно, скажем, странно. Не все ли тебе равно, что люди делают?

— Не все равно. Мошенников много.

— Что ж, мошенников больше, чем порядочных людей?

Он смотрел на меня, не понимая, как можно об этом спрашивать. Удивление его было так велико, что я без слов читал его мысли. Конечно, мошенников больше, и, кабы не он, они завладели бы всем миром. Он обязан знать, что люди делают, что говорят, о чем думают, с кем встречаются, а по нему, всего лучше, если бы они не говорили, не думали, не встречались, если бы все это было запрещено. Чего людям не сидится на одном месте, зачем они шастают из города в город, торчат в кофейнях, зачем разговаривают, шепчутся, зачем выходят из дому? Будь его власть, он бы все это упразднил, но, поскольку такой власти у него нет, ему остается всегда быть начеку, держать под подозрением все живое. Нет в мире человека, более отягощенного заботами и обязанностями; Авдагу мучат угрызения совести из-за того, что он не в состоянии все предвидеть и все предотвратить. Он разом бы покончил со всем злом, если бы мог всех людей упрятать за решетку. К сожалению, его не понимают.

Но какой смысл объяснять это мне? И поэтому он сказал:

— Снова увидишь Рамиза, запомни, что он будет говорить.

— Я его не увижу.

— Говорю, если увидишь. Он наверняка разыщет тебя. Вы два сапога пара, только в тебе страх сидит.

— Раз ты знаешь, что он говорит и кого он станет искать, зачем тебе нужен я? Джемал Зафрания приказал?

— Кто приказал, не твоего ума дело.

— Скажи, пожалуйста, Авдага, а если бы тебе приказали меня арестовать, ты арестовал бы меня, зная, что я ни в чем не виновен?

— Невиновных не бывает.

— И приказали бы убить, ты бы тоже не ослушался… Почему, Авдага?

— А почему я должен ослушаться?

— Аллахеманет, Авдага!

— Я спрашивал тебя о Рамизе. Почему ты не ответил?

— И я тебя спрашиваю, почему? Ты меня спрашиваешь, почему? Так и разговариваем, друг другу на удивленье. Аллахеманет, Авдага. Да поможет аллах и мне, и тебе!

— Богом клянусь, тебе помощь больше понадобится,— сказал он задумчиво.

Промокли мы до костей, пока вели этот смешной разговор.

9. Детские свистульки

Я не умираю от желания поступить на службу, но как иначе жить?

Я мечтал о службе больше, чем когда-либо раньше. Тияна вышивала женские кофты, и на это мы кое-как существовали, мне было стыдно, что работает только она.

Махмуда торговцы бросили: видимо, греки в изумлении спрашивали, на каком языке они говорят, когда те с гордостью заговорили по-гречески в Салониках. Махмуд объяснил им, что он учил их другому диалекту, антиохийскому; с грехом пополам выкрутился, но остался без заработка.

Тияна уверяла меня, что работа ее не утомляет, а даже, напротив, успокаивает и за нее хорошо платят, так что можно не беспокоиться хотя бы о завтрашнем дне. Все было бы в порядке, если бы я не ходил безработным. До чего дожил! Сижу на шее слабой женщины, ее принуждаю искупать мою вину.

— Ни в чем ты не виноват,— утешала меня Тияна.— А работаю я не на дядю, а на нас с тобой.

Или бранила, когда я совсем падал духом:

— О господи, велика беда — жена кормит! Перестань, сделай милость, слушать смешно! Разве я занимаюсь чем-нибудь плохим?

Она не позволяла мне относить готовую работу заказчицам, сердилась, если я убирал комнату, следила, чтоб я был чисто и опрятно одет, щадя мое мужское достоинство и собственное самолюбие купеческой дочери, будто при нашей нищете это было самое важное.

От сестры Тияна получила немного денег — свою долю отцовского наследства, она оказалась гораздо меньше, чем ей причиталось, но мы вообще ничего не ожидали и были довольны и этой малостью; к большому своему удивлению, с ничтожной горсткой серебра мы вдруг почувствовали себя увереннее.