Избранное

Никогда не добраться бы ему до Османа и трактира Зайко — для него это все равно что попасть во дворец к паше,— если бы не счастливый случай. Осман Вук пришел звать меня, но зловеще сведенные брови Тияны убили во мне всякую охоту веселиться. «Никогда не ходил, не пойду и сейчас»,— утешал я себя, а что другое мне оставалось?

Махмуд слушал как зачарованный и наверняка думал, что я болван, который не знает и никогда не узнает, что такое настоящий кутеж, раз я отказываюсь от приглашения, которое каждый истинный мужчина непременно принял бы. Но я, видно, не истинный мужчина и потому предложил Осману вместо себя моего приятеля Махмуда, он, мол, знает толк в таких вещах, и в компании от него будет больше пользы, чем от меня.

Махмуд с благодарностью взглянул на меня и с надеждой — на Османа, трепеща, как девушка на смотринах — возьмут замуж или не возьмут, а когда Осман согласился, у него даже в горле заклокотало и дыхание перехватило от такой чести, но он быстро пришел в себя и с достоинством поблагодарил за приглашение.

Откровенно говоря, я удивился, что Осман его позвал, однако не это была моя главная забота. Я вышел с ним, чтобы спросить, не собирается ли он сегодня вызволить Рамиза — ночь больно подходящая, все гуляют. Он улыбнулся:

— Я тоже гуляю!

Я остался стоять в растерянности, а Осман, хохоча во все горло, ушел.

На следующий день Махмуд рассказывал, что пьянка удалась на славу: и то сказать, для такого дела нужны настоящие люди! Удальцы, право слово, все как на подбор, особенно Осман, да и его, Махмуда, не зря позвали. Он им показал, как надо пить — медленно, долгими глотками, покатав ракию на языке, а не опрокидывать в горло залпом: это слишком просто и долго не продержаться. Правда, потом и он пил залпом и хлебал ракию из тарелки, но это уже на заре, когда все напились до беспамятства, кроме Османа, конечно. Махмуд и скрипачей научил, как следует играть — тихо, благородно, чтоб за двери музыка не выходила, а пробирала до сердца, чтоб горло сжимало, а ты и понять не мог, с чего бы это. Осман Вук отдал ему должное, сам признал, что с Махмудом веселее пир пировать, и все обнимал его, словно родного брата или лучшего друга. Да Осман Вук [13] не волк вовсе, а истинный лев, он может все, что могут другие, зато другие могут далеко не все, что может он. С ним не соскучишься: лихой, веселый, мужественный. У Махмуда челюсти заболели от смеха и удивления; умри он вчера, и не узнал бы, какие люди на свете есть. Осман самый веселый, самый занятный, самый лучший, умный, храбрый человек из всех, кого он встречал в своей жизни. Никаким даром не обделила его судьба! Играл на домре, а Рамо пел, потом он пел, а Рамо играл, затем плясал какой-то черкесский танец — ничего лучше Махмуд в жизни не видел, потом — румынский с Зайко. Незадолго до полуночи явились какие-то неотесанные чурбаны и давай портить веселье, требовать, чтоб Рамо играл для них, чтоб прекратили пляску. Осман им и так и эдак объясняет: сидите, мол, и пейте, не портите нам праздник, и мы вам мешать не станем. А они и слушать не хотят и нахально так отвечают: «Мы, мол, давно опекуна похоронили. Не нравится — скатертью дорожка» — и все такое прочее, слушать — с души воротит, ну, думаю, что-то будет. Но с Османом шутки плохи. Он тихонько встает и вразвалочку, не спеша, словно торопиться ему некуда, подходит к одному чурбану — даром что тот ростом под потолок, еле в дверь протиснулся,— дал ему по правой щеке, дал по левой, да наотмашь, изо всей силы, у того колени и подкосились. Осман подошел к другому, надавал и ему оплеух, у бедняги голова знай мотается из стороны в сторону и вовсе слетела бы с плеч долой, если б на шее не держалась, рука у Османа что твоя палица, тот уж и не знает, на каком он свете. Потом Осман приказал открыть двери и выставил обоих, велев на глаза не показываться, покуда живы. Те втянули головы в плечи, словно нашкодившие мальчишки, и давай бог ноги. А Осман вернулся к застолью и как ни в чем не бывало спросил:

— Ну, на чем мы остановились?

Тут Мухарем Пево на радостях заказал музыкантам песню и сунул было руку в карман за деньгами. Осман глаза выпучил, а из них прямо пламя пышет — смотреть страшно, кровь в жилах стынет, но через минуту снова будто солнышко проглянуло, и он сказал Пево:

— Ты сегодня в карман не лезь!

А сколько он заплатил Зайко, сколько заплатил музыкантам, слугам, одному ему ведомо, платил с глазу на глаз, по-благородному, только, видно, деньги огромные, так уж они все на него смотрели, улыбались, кланялись, готовы были три дня и три ночи не присесть, чтоб ему услужить. Но как только муэдзин стал сзывать на утреннюю молитву, Осман поднялся и сказал:

— Счастливого вам байрама, братья! И спасибо, что оказали мне честь встретить праздник как подобает.