Избранное

Махмуд растроганно кивнул головой, хотя и это его нимало не взволновало.

— Наверняка Осман вспомнил,— заметил он и продолжил свой рассказ все о том же Османе — какой это человек, какой друг, ведь несколько раз повторил, как ему приятно познакомиться с Махмудом, как они целовались на прощанье — в обе щеки, в обе!

Но, рассказывая и без конца возвращаясь к тому, что уже говорил, он мало-помалу становился все тише и словно бы печальнее. Во взгляде появилась задумчивость, голос сник.

— Ты что, устал? — спросил я его.— Или чем расстроен?

— Расстроен? Что ты! С чего мне расстраиваться?

— После такого веселья не мудрено и взгрустнуть.

— Да, но мне нечего грустить.

Даже и улыбнулся, показывая, в каком он хорошем расположении духа, и тут же, без всякого перехода, сказал, что сегодня утром пошел к Осману поздравить его с байрамом, а слуги не пустили.

— Скажите Осману, что пришел Махмуд Неретляк,— велел он им.

Один из слуг пошел и скоро вернулся.

— Нет Османа,— говорит.

— Как нет? Я слышу его голос!

— Нет его, нет дома.

— Ах вы наглецы, такие-разэтакие,— осердясь, набросился он на них.— Все расскажу Осману, вот увидите. Пусть знает, что у него за слуги! Лучших друзей не пускают!

Что проку, все равно не пустили. Да еще усмехались, стервецы!

Он долго вышагивал перед воротами, все ждал, вот Осман выйдет — и он с ним увидится, закоченел от холода, но так и не дождался.

Люди приходили с поздравлениями, слуги встречали их, прижав руки к груди, он слышал голос Османа, а повидаться с ним не смог.

Сунулся еще раз. Прогнали.

Так и ушел несолоно хлебавши, раздосадованный наглостью слуг.

Неприятно, Осман сочтет его невеждой, решит, что он позабыл друга, а что он может, разве он виноват? Придется объяснить ему, извиниться, авось не рассердится.

Значит, я не ошибся, он в самом деле расстроен.

Не понимает, что его сам Осман прогнал. Не хочет понимать.

Неужто он до могилы останется ребенком и будет грезить о дружбе с людьми, которые не снисходят до таких, как он? Мы его не устраиваем, своей нищетой мы постоянно напоминаем ему о его собственной бедности. О дружбе с блестящим Османом, хозяином жизни, до вчерашнего дня он мог только мечтать. Вчера они стали приятелями. Что произошло утром? Он проверял свою память и убедился: все было на самом деле, он ничего не выдумал, ему ничего не примерещилось. Осман и впрямь обнимал его, называл приятелем, расцеловал в обе щеки. А утром слуги не пустили его поздравить приятеля с праздником, обидели его, и все из зависти, злобы и ненависти, которые слуги питают к любому.

Осман здесь не виноват.

Для человека, сохранившего хоть каплю здравого разума, все было бы ясно с самого начала, и, будь у него малейшее чувство собственного достоинства, он послал бы Османа ко всем чертям. Но Махмуд в плену своих призрачных грез, своего желания, чтоб все было так, как ему хочется. И ему важно сохранить не достоинство, а дружбу.

И надо же было ему нарваться на Османа, который очаровывает людей, использует их и отбрасывает, чуть только пропадает в них нужда!

Осман — холодная скала, Махмуд — кот с перебитым хребтом, жаждущий тепла. Один не помнит, другой не забывает. Одному безразлично, другому — мука.

Что сказать ему? Дурень, приди в себя! Или: бедняга, забудь!

Смешон он и жалок, и не знаешь, то ли отругать его, то ли пожалеть.

— Лишь бы Осман не рассердился,— озабоченно повторил он.

Ушел он вроде веселый, но меня не обманешь: грызет его сомнение, как бы он ни старался его подавить.

Долго он будет горевать или скоро забудет? Вся его жизнь — цепь обманутых надежд, пора бы уже привыкнуть к разочарованиям.

— Плохую услугу я ему вчера оказал,— пожаловался я Тияне, когда Махмуд ушел.

— Дураком родился, дураком помрет,— отрезала она сердито.— Что ж мне теперь, плакать, коль Осман его выгнал? У него жена дома, сидел бы с ней!

Ну, сегодня явно с левой ноги встала!

Лучше всего дать ей на свободе полютовать, подумал я и решил пойти к Шехаге поздравить его с байрамом, про себя рассчитывая убить сразу двух зайцев — соблюсти обычай и избежать бури, которая каждую минуту грозила на меня, без вины виноватого, обрушиться. Вижу, молнии уже так и сверкают.

— Что ж, и перед тобой двери закроют? — язвительным тоном спросила Тияна.

— Шехага звал, неудобно не пойти. А не пустят, горевать, как Махмуд, не стану.

— Да вы готовы ползать перед ними! Ни стыда, ни совести нет!

Мне не хотелось уточнять, о ком она говорит. О гайдуках ли вроде Османа, или о богачах вроде Шехаги. Если она имела в виду их, тогда это для меня прямое оскорбление. А может, это все те, кто за пределами этой комнаты, все, кто не она? Если так, значит, это любовь.

Я выбрал то, что меня больше устраивало, поцеловал ее в щеку, показывая, что не обиделся на ее слова, и степенно вышел на улицу.

Дом Шехаги битком набит гостями, шум, как на постоялом дворе. У дверей я столкнулся с Османом, провожавшим Зафранию. Он прикинулся, что не видит меня или ему безразлично, видит он меня или нет.