Избранное

Я не виноват, твердил я взволнованно, ни в чем не виноват. Но не переставал думать о парне, которого отец и братья, обезумев от ярости, пьяного били и пинали ногами. А может, дождались, когда он проспался, и напустились на него с бранью за его непростительную промашку, а он возьми да и скажи им что-то такое, от чего они еще больше распалились и начали вершить свой семейный суд.

Что происходило в потаенной комнате или в темном подвале, что происходило в их головах, в их душах? Вероятнее всего, он молчал, ведь как-никак он тоже Скакавац, и это решило его судьбу, слов раскаяния от него не услышали, что всегда можно принять за вызов. Пожалуй, так оно и было. Сама смерть его была вызовом. Был ли он в сознании, когда на него сыпались удары, сотрясающие все нутро, рвущие жилы, видел ли он налитые кровью глаза братьев и отца, испепеляющие его огнем ненависти? Может быть, потому он и не покорился, не воззвал к милосердию?

В ужасе я представлял себе, как измолоченный вконец парень, у которого вся утроба кровоточила, из последних сил тянул перешибленную руку к голове, чтоб прикрыть ее, на что-то еще надеясь. Или уже ни на что не надеясь. И ни о чем не думая. Или он думал о том, что с ним поступают по справедливости, и поэтому молчал: дело семейное, никто и звука не должен услышать. Это касается только их, и больше никого. И он, и отец, и братья находятся во власти закона более могучего и сурового, чем они сами.

А может быть, Авдия восстал против жестокости этого закона? Ведь что в малом, что в большом сообществе — все одинаково!

Мне становится нехорошо от этих раздумий, от этих картин, подсказанных разыгравшимся воображением,— ужаса, крови, липнущей к остервенелым кулакам, костей, ломающихся с неслышным хрустом, хриплого, натужного дыхания, сменяющегося полной тишиной, имя которой смерть. Все эти картины еще больше усиливают во мне ощущение собственной вины. Взбудораженное сознание тщетно вопит о моей невиновности, о том, что все это случилось бы и без меня. Но это случилось с моим участием, и этого нельзя ни исправить, ни забыть.

Что за жизнь, что за мир, в котором делаешь зло, желая сделать добро! А ведь делаешь зло и тогда, когда ничего не делаешь, оставляя в стороне добро и зло. Творишь зло, когда говоришь — ибо говоришь не то, что надо бы говорить. Творишь зло, когда молчишь — потому что живешь так, словно и не живешь. Злом оборачивается вся твоя жизнь, потому что не знаешь, как жить.

Я случайно затесался в эту жизнь, и мои поступки — не мои.

Стоило мне пошевелиться, сказать слово — и я убил человека. Мы не были знакомы, ни разу не видели друг друга, и я виноват в том, что мы уже никогда не увидимся. И я бьюсь не над тем, почему он преступил закон семейной твердыни — то ли ему надоело молчать, то ли он задумал бежать, то ли ему захотелось сказать о себе что-то хорошее, важное — он же еще очень молод, ведь ему нужно не только дело, но и слово об этом деле или хотя бы о чем-то своем, личном! Нет, меня терзает другое — я сам, зачем я согласился и бездумно полез в чужую жизнь, желая проявить отсутствующую во мне храбрость, сравняться хоть в чем-то с людьми, с которыми мне не дано сравниться. Чем я так разгневал старого Омера — вырвалось ли у меня резкое слово, понял ли он по моему виду, что болтовня его сына сильно затронула меня, было ли что-то оскорбительное в том, как я держался? Нет, ничего не было, я был растерян, немного напуган, немного обижен враждебным приемом старика, думал опять же о себе, а не о своих словах и не о молодом Скакаваце. Приговор вынесен. Не важно, какие при этом произнес слова я. Не важно, почему пришел я. Достаточно того, что я пришел, что я сунулся в чужой огород.

Всю дорогу к мечети Осман что-то рассказывал, как всегда, похохатывая. Я шел по снежной протопке, не слыша его и думая о своей вине. Снег вокруг из чистого и сверкающего превратился в грязное месиво, машинально отметил я про себя, из харчевни несло удушающим чадом прогорклого масла. Кощунственный, как мне казалось, смех Османа усугублял мои муки.

— Слушай, перестань, пожалуйста, смеяться!

На лице Османа отразилось искреннее недоумение.

— А что такое? Чем тебе мой смех мешает?

Я не ответил, разозлившись на себя: хорош, людям уж и посмеяться нельзя!

К моему удивлению, он не рассердился и весело спросил:

— Что, с левой ноги встал? Ты сегодня как мокрая курица.

— Брось, змея отравится, если укусит меня.

— Вижу, только не пойму, с чего бы это? С женой поругался?

— Какое там!

— Может, живот болит? Съел что-нибудь тяжелое?

— Нет, не живот. Не выходит у меня из головы бедный парень, на молебен по которому мы идем.

— Почему, скажи на милость?

— Не пошел бы я к Омеру Скакавацу, может, и был бы он сейчас живой-здоровый.

— А, вот в чем дело! Знаешь, не сердись, но ты и впрямь дурак. Не пошел бы ты, пошел бы другой.

— Да, зато я не чувствовал бы на себе вины.