Избранное

Он наблюдал за мной, следил за моими движениями и моими мыслями. Меня охватило безумное желание помочь ему освободиться от сомнений, от мучительных догадок, рассказать все, что я думаю о беглеце и о нем, хотя ничего хорошего он не узнал бы, что я думаю о них, о себе, о многом, рассказать даже о том, чего я не думаю, только бы это содержало скверные мысли.

— Может быть, его уже схватили,— произнес я как в тумане, почти теряя сознание.

Мига было достаточно, чтоб осторожность сделала мне предупреждение и я изменил слово. Я испугался этого молодого человека, испугался того, что собирался сказать, и того, кем бы я мог стать, и того, что бы он мог сделать.

Речь моя зазвучала совсем по-иному и не соответствовала ни напряженности моего гневного решения (я едва скрыл это), ни окраске голоса, которым я намеревался высказать хулу, и он посмотрел на меня удивленно, словно бы разочарованный.

И тут я понял, что с самой же первой минуты знал, как поступит этот человек. Решив довериться кому-то в текии, избрав именно его, заранее отвергнув остальных, я словно бы решил, что лучше не вмешиваться, ибо был уверен, что он позовет солдат. Настолько уверен, что после молитвы в мечети долго блуждал по окрестным улицам, мне не хотелось видеть, как хватают и уводят беглеца. Я рассчитывал на бессовестность моллы Юсуфа. Я знал это и тем не менее почувствовал отвращение и презрение к нему. Он был исполнителем моего тайного желания, которое не было решением, решение принадлежало ему, однако даже если оно было моим, то осуществил его он.

Но может быть, я несправедлив. Если молла Юсуф в самом деле посчитал, будто я хочу передать беглеца солдатам, то его вина заключалась в послушании, но ведь это не вина. Его готовность быть жестоким еще вчера я назвал бы решительностью. Сегодня его укоряю. Не он переменился, а я, и, следовательно, все переменилось.

Любезностью я хотел отплатить за возможную несправедливость, о которой он не знал, но мне она мешала, хотя мое мнение о нем не очень изменилось, ненависть во мне не улеглась, и, может быть, я не вполне сумел ее скрыть.

Я сказал, что его Коран — истинно художественное произведение, а он взглянул на меня изумленно, почти испуганно, словно услышал угрозу. Может быть, потому, что искренняя приветливость у нас не в почете, а если и встречается, то всегда имеет корыстную цель.

— Тебе надо отправиться в Стамбул совершенствоваться в каллиграфии.

Теперь у него на лице появился настоящий испуг, который он ничем не смог скрыть.

— Почему? — тихо спросил он.

— У тебя золотые руки, жаль, если ты не выучишься всему, чему можно.

Он опустил голову.

Он не верил мне. Он думал, будто я ищу предлог удалить его отсюда. Я успокоил его, насколько это было возможно за столь короткое время, но в моей душе осталось странное чувство неловкости. Не был ли он полон недоверия ко мне и вчера, и в прошлом году, и всегда, но лишь сейчас его выявил? Неужели он тоже боится меня, как и я его?

Никогда раньше я так не думал, все меняется, когда человек выбит из колеи. А я не хотел выходить из колеи, менять угол зрения, ведь тогда я не буду тем, что я есть, а кем стану — никому не дано знать. Возможно, новым и неведомым существом, чьи поступки я не смогу уже ни определять, ни предвидеть. Неудовлетворенность — она как зверь: при рождении бессильна, а набрав силу, вселяет ужас.

Да, я хотел выдать беглеца солдатам, совесть моя спокойна. Беглец заключал в себе какой-то вызов, толчок, он манил в неизвестное, как сказочный герой, он воплощал собой мечту о храбрости, безумное упрямство и что-то еще более опасное, следовало задушить свои крамольные мысли, на его крови удержаться на месте, которое принадлежит мне, принадлежит по праву и совести.

Текия благодушествовала на солнце, в зелени плюща и сочных листьев, ее толстые стены и темно-красные крыши излучали прежнюю надежность, под стрехой слышалось тихое воркование голубей, оно проникло наконец в мою замкнутую душу, и я обрел покой, в саду пахло солнцем и горячей травой, у человека должна быть опора в жизни, дорогое ему место, оно должно служить ему защитой в мире, где на каждом шагу легко попасть в ловушку. Медленно, ступая всей ступней, я шагаю по неровному гравию, касаюсь рукой бархатистых шариков акации, слушаю журчащий говор воды, я вливаюсь в свой старый мир, словно оправившись после болезни, словно возвратившийся из дальних странствий путник, мысленно я бродил всю эту длинную ночь, а теперь день и солнце, и я вернулся, и все опять хорошо, я все обрел снова.

А когда я приблизился к месту, где мы расстались на рассвете, то опять увидел беглеца: смутная улыбка и насмешливое выражение на лице возникли передо мной в жарком мареве, рожденном днем.

— Ты доволен? — спросил он, спокойно глядя на меня.

— Я доволен. Я не желаю думать о тебе, я хотел тебя убить.

— Ты не можешь меня убить. Никто не может меня убить.

— Ты переоцениваешь свои силы.

— Не я переоцениваю, а ты.

— Знаю. Ты даже не говоришь. Ты, может быть, больше и не существуешь. Я думаю и говорю вместо тебя.

— Тогда я существую. И тем хуже для тебя.