Избранное

Страдальческое выражение на лице Авдаги все усиливалось, голова склонялась все ниже и ниже на грудь, и, когда уже, казалось, он вот-вот заснет, он вдруг поднял руку и прервал рассказ Махмуда о мышах и кошках на полуслове.

Махмуд покорно умолк, не смутившись и не испугавшись, и спокойно ждал, что тот скажет.

Авдага тихо спросил:

— Почему Осман взял тебя в лабаз?

— Знает, что я честный и работящий, потому и взял.

— А почему не его? — показал Авдага на меня.— Работать он, как и ты, не любит, но почестней тебя будет.

— Нехорошо ты говоришь, Авдага. Мало ли что бывает в молодости, да я и заплатил за то сверх меры. Суди меня по тому, каков я сейчас, а не по тому, каким был когда-то.

— Что было потом, мне неведомо. И Осману тоже. А что было в молодости, мне хорошо известно, как и Осману. Почему же тогда он дал тебе работу? Да и какой из тебя торговец?

— Знаешь что, Авдага,— сказал Махмуд оскорбленным тоном уважающего себя человека,— спроси-ка ты об этом Осман-агу. Ему это лучше известно.

— Надо будет, спрошу. А сейчас я с тобой разговариваю. Почему он дал это место тебе?

— Откровенно тебе скажу, обидно мне слушать это.

— Обидно ли, не знаю, но мне нужно знать.

Замолчали.

Махмуд начал растирать свою больную ногу, страх и обида всегда напоминали ему о ней.

Авдага мертвыми, печальными глазами смотрел на Махмуда, наверняка жалея, что у того голова не стеклянная и что он не может ее размозжить, чтоб найти в ней ответ на вопрос, который привел его сюда.

Ни тот ни другой, видимо, ничего не знали. Махмуд живет в убеждении, что ему наконец повезло — нашелся человек, открывший в нем коммерческий талант и потому пожелавший взять его на службу. Любое другое предположение — какое бы то ни было — для него оскорбительно. Авдага же со своей стороны полагал, что только дурак ни с того ни с сего возьмет Махмуда на службу. Осман не дурак; значит, должен быть какой-то резон, оправдывающий эту глупость. Какой? Одолжил ли он его чем-нибудь, является ли это наградой за какую-то услугу? Услуги Махмуда всегда наводят на подозрения, Авдаге это хорошо известно, значит, совершено что-то противозаконное, и неплохо бы знать, что именно.

Неужто он всегда ищет вот так, вслепую?

Авдага долго молчал — это тоже способ посеять в душе человека смуту.

Махмуд дрожащими пальцами все ожесточеннее мял больную ногу, подавленный обличающим молчанием Авдаги, встревоженный его тяжелым взглядом, напуганный непонятным ему упорством. Похоже, он думал: «Надо же, с первых шагов суют папки в колеса, встают поперек дороги!» Вконец расстроенный, он снова напомнил мне прежнего Махмуда.

Смешно, если б не было так грустно!

Молчание Авдаги порождало в жертве страх перед тем, что кроется за ним недосказанного и недооткрытого, давая ей время взвесить все свои прегрешения и пасть духом. Но, возможно, это было и экономным ведением огня ввиду нехватки патронов. На одном подозрении атака долго не продержится, захлебнется. Вертелись бы в заколдованном кругу одних и тех же вопросов и ответов, а подозрение так и оставалось бы подозрением, не больше.

Но Авдага еще не сложил оружия, он принялся кружить вокруг жертвы, неуклонно стягивая обруч.

— Ты знал коменданта крепости? — спросил он.

— Какого коменданта? — с бессильным лукавством вопросом на вопрос ответил Махмуд.

— Крепости.

— А, крепости!

— Да, крепости.

— Знал.

— Хорошо?

— Видел только.

— А часто с ним разговаривал?

— Никогда не разговаривал. За всю жизнь слова не сказал.

— А вспомни-ка!

— Точно знаю.

— И поклясться мог бы?

— Мог.

— А когда ты сидел в крепости?

— А, когда сидел! Не знаю, ну, может, имя он у меня спрашивал.

— А за что посадили, не спрашивал?

— Не помню, забыл.

— А еще что забыл?

— Я не знаю, о чем ты толкуешь.

— Когда ты говорил с ним в последний раз?

— Сказал же тебе, тогда, в крепости.

— Это я сказал. А недавно?

— После того ни разу, жизнью детей своих клянусь!

— Понял уж я, чего стоит твоя клятва.

— Спроси коменданта, пусть он подтвердит.

Снова воцарилось молчание, накрыв нас словно грозовой тучей.

Махмуд судорожно открещивался от знакомства с тюремщиком, словно это само по себе было уликой. Точно так же он стал бы отрицать, что гулял вдоль реки, что на обед ел голубцы, что у него четыре кошки, спроси его Авдага и об этом, потому что кто может знать, на чем основано подозрение, что вызывает сомнение Авдаги.

Мне же после этого допроса стало ясно: Авдагу интересует побег Рамиза. Видно, решил, что Махмуд подговорил тюремщика. И за эту услугу Осман взял его к себе на службу.

Жаль Махмуда, я-то знаю, что он ни в чем не замешан, а помочь нельзя. Разве скажешь Авдаге: Осман Вук понятия не имел о Махмуде, он познакомился с ним лишь в ночь похищения Рамиза.

Почему Осман взял его на службу, не знаю. Этот его поступок, совершенный, видимо, в минуту слабости, редкую для него, удивил и Махмуда, и меня, а может, и его самого.