Избранное

Жизнь протекала наполовину в стригальне, наполовину в горах; спозаранку, по утренней прохладе, овцы полны бодрости и почти всегда, едва заслышав собачий лай, кидаются не в ту сторону, куда надо. И сгонять их не так-то просто, как у Эндерсона — там гораздо просторней и по большей части, как полагается, расчищено от кустарника и папоротника; а тут, холодным ранним утром, все ветки и листья отяжелели от росы, продираешься сквозь них — и обдает крупными ледяными каплями, даже дух захватывает. Во многих местах изгороди повалились, это тоже немалая помеха. И к тому времени, как возвращаешься к уэйре, чувство такое, точно наработался на целый день, а ведь на самом деле еще все впереди. Да в придачу хозяйка беспрестанно осыпает бранью мужа и ворчит из-за лишней стряпни, ведь кроме своих надо кормить и стригалей.

Но теперь с этим покончено — верней, должно бы кончиться, думает Дэйв, но нет, внутри у тебя все продолжается. Пока этим занят, внутри мало что происходит, слишком много у тебя дела. Работаешь от рассвета и дотемна и, когда уж с работой покончено, только и жаждешь уснуть, еле хватает сил дождаться ужина, прежде чем свалишься в постель. Но так не может длиться вечно, никаких человеческих сил не хватит.

— Эй, мистер,— говорит Джонни.

— Что тебе, Джонни?

— Опять ты задумался, Дэйв.

— Нет,— говорит Дэйв.— Нет, Джонни. Пожалуй, я уже много лет ни о чем не думаю. По-настоящему — не думаю.

И сразу жалеет — не надо бы говорить это вслух… хотя с Джонни почему-то все не так страшно.

А Джонни рассказывает об одном человеке, с которым когда-то вместе работал. Тот всегда мыслями целился в него, в Джонни! Это было невыносимо. Джонни пытался отбить его мысли, сам целился в него, но не получалось. Работа была такая — они чистили рыбу, и Джонни хотелось свой нож всадить в того человека.

— Боже милостивый, неужели так было худо?

— Да, вот так было худо,— говорит Джонни.

И улыбается странной своей едва заметной улыбкой.

— Рождество,— говорит он.— В этот день родился Иисус Христос.

— В общем, да.

— Вроде в этот день так же грешно работать, как в воскресенье.

— Я в этом мало понимаю, Джонни.

— Так сказано в Библии.

— Ну, нет,— говорит Дэйв.— Нет. А может, и так. Да,— говорит он, зевая,— да, я хотел сказать, все верно.

— Пора вставать,— говорит Джонни,— но, раз нынче рождество, я полежу подольше, имею полное право.

Дэйв перекатился на бок, смотрит в щель между досками. А там все как всегда. Пять собак забились в темные конуры, их не видно, но понятно, что они там,— внутрь каждой конуры петлей уходит цепь; только одна собака вылезла, лежит на животе, вытянулась, совсем прямая от носа до кончика хвоста, лапы, точно никчемные палки, торчат в стороны под прямым углом. Лежит и не шевелится, издали не разберешь, живая она или мертвая. А за конурами в одиночестве расхаживает белый петух, когда он выпрямляется, гребень спадает набок, а когда петух клюет что-то в земле, гребень встает торчком. Петух копается в земле, что-то гортанно изрекает, и на голос сбегаются пять черных кур. Но, похоже, зря он их всполошил — клюнув разок-другой, куры решают, что это напрасный труд; а петух, видно, разобиделся, круто поворачивается на одной ноге, топорщит крыло, и куры с испуганным кудахтаньем от него удирают.

А меж тем где-то ближе к речке призывно кричит перепелка — мисс Верк, мисс Верк, мисс Верко-о! А за речкой, темнея под зловеще нависшими тучами, все так же взбирается по крутому отрогу лес и, еще не достигнув вершины, скрывается в тучах. Туча недвижима и, кажется, застыла тут навеки; но порой от нее отделяются клочья и валятся в долину, цепляются за кроны деревьев, там и сям повисают, вытягиваются, меняют очертания, становятся все тоньше, тоньше — и наконец истаивают, исчезают, так и не докатившись до речки.

— Похоже, дрянь денек выдался, Джонни,— говорит Дэйв и, зевая и потягиваясь, откидывается на спину.— Будет дождь.

Джонни сказал — да, просвета не видать. Если будет дождь, надо пойти подоить. Но не шевельнулся, и скоро они услыхали голос хозяйки. Дэйв опять повернулся, поглядел в щель — вот она, подле уэйры, совсем одетая, в чистом фартуке и в кои-то веки не растрепанная — волосы аккуратно зачесаны назад.

— Где молоко? — громко спрашивает она. Не получив ответа, крикнула раз, другой и наконец заорала во все горло: — Джонни!!!

Но Джонни лежит, не отзываясь, только вполголоса повторяет Дэйву — мало ли что она велит, а я не пойду. Не обязан, потому как нынче рождество.