Избранное: Феноменология австрийской культуры

Застанем писателя в то мгновение, когда ему далось говорить, когда ему далось «говорение», и произошло это в одной из его автобиографических книг, которых он написал пять (небольших по объему), в этих книгах предаваясь чуть более ослабленному по тонусу, чуть более непринужденному (чем в иных своих книгах) переживанию своих былых переживаний. Ведь вспоминать такое — это уже значит как-то махнуть на себя рукой. Ощущая себя уже с головой и ногами, преданным той смерти, к которой и сводится самая суть пережитого, отданным ей на неминуемое съедение. И вот эта картина безвинно и планомерно перемалываемой человеческой плоти, трупов, громоздящихся десятками, сотнями, наконец, миллионами, наконец, десятками миллионов… Bor эта картина нашей общей европейской и мировой истории 1930—1940-х годов, как дошла она — в слабом и бледном еще отражении — до чуткого сознания будущего писателя, творчество которого теперь оборвалось и завершилось, творчество которого теперь обозримо, оно так представляю себе — на схеме современной литературы (если вообразить себе таковую) выглядело бы не длинной, даже совсем короткой, но очень глубокой зазубриной, коростиной над ранкой, изнутри пропитанной кровью.

Бернхард, пусть и в самой малой части, издавался по-русски (в 1983 году). Его прозу с невообразимой виртуозностью и настоящей конгениальностью передавала покойная ныне Рита Яковлевна Райт-Ковалева. Мы читаем: «…По дороге на Геггетенгассе на тротуаре перед Госпитальной церковью я наступил на что-то мягкое и, взглянув под ноги, подумал, что это ручка куклы, и мои соученики тоже так подумали, но это была детская ручка, оторванная ручка ребенка. И только увидев эту ручонку, я, мальчишка, для которого этот налет американских самолетов на мой родной город был лишь доводившей до дрожи сенсацией, вдруг понял, что это зверское насилие, катастрофа. И когда мы — нас было несколько человек — испугались того, что нашли около Госпитальной церкви, мы вопреки здравому смыслу бросились бежать не обратно в интернат, а по мосту, к вокзалу, на улицу Фанни фон Ленерт, где бомбы разрушили большой кооперативный магазин и убили много продавцов и где за железной оградой этого кооператива лежали тела убитых, прикрытые простынями, и над пыльной травой торчали только их голые ноги; и когда мы в первый раз увидали, как грузовики со штабелями деревянных гробов сворачивают на улицу Фанни фон Ленерт, мы сразу перестали воспринимать то, что произошло, как своего рода фантастическую сенсацию. До сих пор я не забыл, как на траве палисадника перед кооперативом лежали закрытые простынями тела убитых, и стоит мне сейчас оказаться около вокзала, я вижу эти тела, слышу отчаянный плач родственников, и достаточно мне вспомнить весь этот ужас, как меня начинает преследовать запах горелого человеческого мяса и смрад от трупов сгоревших животных. И то, что случилось на улице Фанни фон Ленерт, на всю жизнь осталось для меня самым больным, самым неистребимым воспоминанием».

Вот длинная цитата из автобиографической книги «Причина» (правильнее, вероятно, было бы — «Начало», «Что было в начале») — введение в творчество Томаса Бернхарда. Но только особенное, странное введение… Этот отрывок должен сказать нам не то, о чем пишет Бернхард, пишет обыкновенно и всегда, и не то, как он пишет, — он должен сказать нам, о чем обыкновенно не пишет и как обыкновенно не пишет, не писал Томас Бернхард. Этот отрывок — исключение, случай рассказать о том, что раз и навсегда повергло будущего писателя в онемение — в онемение от ужаса, в оторопь и в онемение от изумления тем, что можно творить с человеком, творить с людьми.

Вообще для Бернхарда характерно, что — за малыми исключениями — никогда не писал он о таких ужасах. Он начал как поэт и затем перешел к сочинению коротких рассказов. В 1963 году вышел в свет первый его роман — «Холод», довольно традиционный по форме и образному строю, и от этой ранней прозы пошел восходящий ряд прозаических сочинений писателя сочинений, в центре которых стоят почти всегда замкнутые в себе личности, «экзистенции», погруженные в свой внутренний монолог, не способные выйти из своей несчастной самоизоляции, — люди, выброшенные в мир иллюзий, в мир самоодержимости, люди, заключившие в себе немой шок бытия. Их удел — беда. Чем уже, чем крохотнее несчастье каждого, чем гротескнее оно, чем смешнее противоречие между грандиозными потугами личности и неспособностью справляться с самыми микроскопическими затруднениями быта (таковы многие персонажи прозы Бернхарда), тем ощутимее всепронизывающая общая беда бытия — беда, постигшая всех и каждого.