Избранное: Феноменология австрийской культуры

Der Rückkehr dachte niemand, und als wär Der Augenblick, in dem der Preis gewonnen?

Der letzte unsers Lebens, strebten wir.

So zogen wir, ringfertige Gesellen,

Im Übermut als Wagens und der Tat,

Durch See und Land, durch Sturm und Nacht, und Klippen,

Den Tod vor uns und hinter uns den Tod.

Was gräßlich sonst, schien leicht und fromm und mild,

Denn die Natur war ärger als der Ärgste;

Im Streit mit ihr, und mit des Wbgs Barbaren Umzog sich hart des Mildsten weiches Herz;

Der Maßstab aller Dinge war verloren,

Nur an sich selbst maß jeder, was er sah. (II, 274–275).

Сил юных чувствуя прилив, отправился через чужое море я подвиг совершить неслыханный, с тех нор, как живы люди.

Жизнь, мир отброшены,

и ничего, но только светлое руно во мраке ночи блистало звездою в буре.

Никто не думал о возвращении,

как будто миг исполнения — последний в жизни.

Гак мы преодолевали моря и страны, ночь и скалы, с безбрежной жаждой подвигов и риска, за нами смерть, и перед нами — смерть.

Ужасное казалось легким и благим, ибо страшнее страшною была сама природа; в борьбе с природой, с дикарями ожесточилось сердце самых кротких, и мера всех вещей была потеряна, и каждый лишь в себе находил меру всего.

И Медея, продолжая эту мысль, говорит о Язоне:

Nur er ist da, er in der weiten Welt,

Und alles andre nichts als Stoff zu Taten.

\bll Selbstheit, nicht des Nutzens, doch des Sinns,

Spielt er mit seinem und der ändern Glück:

Locht’s ihn nach luhm, so schlägt er einen tot,

Will er ein Weib, so holt er eine sich,

Was auch darüber bricht, was kümmert’s ihn!

Er tut nur recht, doch recht ist, was er will. (II, 280–281).

Лишь только он здесь, он один на целом свете, все остальное только материал, чтоб совершались подвиги.

Исполненный себялюбивых чувств, хотя не из корысти, играет он своим и чужим счастьем, и если он стремится к славе, может и убить, желая женщину, ее берет, — пусть рухнет небосвод: всегда он прав, но правое — одно, его желания и воля.

Значит, в центре внимания Грильпарцера в «Золотом руне», как и в «Сапфо», психология современного человека в характерных для нее тенденциях. Этот эгоцентризм, или эгоизм, — это, однако, не только психология, но и жизненная философия. Можно сказать, в философских образах описано путешествие аргонавтов, в образах, которые в то же время никак не утрачивают конкретности описания. Этот Язон, то есть отнюдь не персонаж мифа, но современный человек как индивидуальный характер с его общими тенденциями, ради поставленной цели забывает о себе самом, но цель эта есть повод для достижения жизни в ее полноте, для полного наслаждения жизнью в ее токе, и забывает он о себе для того, чтобы выявить во всей полноте свое «я». Бросаясь в пучину стихии, человек уходит от самого себя, но — вот парадокс — все внешнее он обращает в свои формы, все превращает в продукт своей воли. «Золотое руно» — цель его устремлений, но по мере достижения цели, мера вещей утрачивается, теперь каждый становится для себя мерой всех вещей. Мир оказывается продуктом воли. Но эту попытку строить мир, исходя из своего «я», эту психологию эгоистического «я» разоблачает Грильпарцер в свой трилогии. Иллюзорность бегства прочь от себя самого ради приобретения целого мира для себя самого такова, что она всю жизнь обращает в сновидение и мечту. Но это сновидения наяву и мечтания, которые сейчас же становяться действием, нет границы между желанием и достижением («Мне страшно не то, что ты это делаешь, а то, что ты этого хочешь», — говорит Медея, II, 246). Но вот реальный результат эгоцентрических иллюзий — это Ночь. И эта «ночь», подобно «морю», в котором гибнет Сапфо, есть и реальность действия, и аллегория:

Was ist. der Erde Glück? — Ein Schatten!

Was ist der Erde Ruhm? — Ein Traum!

Da Armer! Der von Schatten du geträumt!

Der Traum ist aus, allen die Nacht noch nicht. (II, 335).

Что есть счастье земное? Тень!

Что есть слава земная? Сон! —

О бедный! Ты мечтаешь о тенях.

Сон кончен, длится Ночь.

Эта «ночь» отнесена Грильпарцером к современности, точно так же как за характером Язона стоит современный человек с роковыми чертами его прсихологии и жизненной философии. К этому человеку обращены и слова Меде pi в конце драмы: «Trage — Dulde — Buße!»[6] (то есть: Неси свой крест, терпи, кайся!)

Ночная сцена в конце» Медеи» (IV акт) начинается такими прекрасными стихами:

Die Nacht bricht ein, die Sterne steigen auf,

Mit mildem, sanftem Licht herunterscheinend,

Dieselben heute, die sie gestern waren,

Als wäre alles heut, wie's gestern war;

Rundes dazwischen doch so weite Kluft,

Als zwischen Glück befestigt und Verderben!

So wandellos, sich gleich, ist die Natur,

So wandelbar der Mensch und sein Geschick.