Избранное. Молодая Россия

Или, вот, он вечером, усталый от дневных забот и шума, едет молча по тряской мостовой; на повороте улицы он видит дом – знакомый дом! И сквозь окно он видит белое платье и чей-то медленно идущий образ: – он встрепенулся, «сердце билось сильно». Но чаще всего «желание» порождается в нем звуками музыки – внезапно вспомнившейся или случайно услышанной мелодии. Схематически этот душевный процесс может быть изображен таким образом: среди будничного или подавленного настроения какой-нибудь внешний возбудитель (картина природы, музыка, лицо незнакомки в дилижансе, напоминающее когда-то милые черты) воскрешает в нем жажду упоения, полноты чувств; он озирается – вокруг нет ничего, что могло бы утолить эту жажду; и вот он обращается мыслью назад («Назад влечет меня желанье»){206} и старается наполнить внутреннюю пустоту воспоминанием о пережитых раньше минутах блаженства. Эта естественная и знакомая каждому человеку связь между «желанием» и воспоминанием объясняет нам, почему три четверти пьес Огарева – этого по преимуществу певца «желания» – имеют своим предметом воспоминание.

В деле изучения человеческой психики нет ничего более поучительного, как наблюдать, какие именно черты прошлого наиболее прочно удерживаются в памяти человека, какие из них сохраняют власть над его душой в смысле способности еще долго спустя возбуждать в ней радость или скорбь. В памяти двух человек, созерцавших одну и ту же картину, запечатлеются различные ее черты, как доминирующие. Разумеется, это различие основано на несходстве первоначального восприятия, но в образе воспоминания разница выступит резче, осязательнее, чем в смутном еще, не расчлененном восприятии; и этот бессознательный отбор, наблюдаемый в воспоминании людей, является, быть может, наилучшим средством проникнуть в тайники их духовной жизни. Поэтому нам необходимо остановиться на особенностях памяти Огарева, играющей такую важную роль в его психике.

Неизменная отличительная черта его воспоминания состоит в том, что оно почти бесплотно, почти совершенно лишено конкретности. Он помнит только те минуты, когда ему случалось переживать полный аккорд чувства, и из содержания этих минут он не помнит почти ничего, кроме самого ощущения душевной полноты; из конкретных же черт такой картины прошлого он вспоминает лишь тот minimum, который как раз необходим, чтобы образ еще был способен воскресить в нем воспоминание о пережитой в тот момент полноте чувства. Он сам подметил в себе эту черту; в одном письме к Герцену он пишет: «Странно, – для того, чтобы хорошо писалось, мне нужно ясно вспомнить какой-нибудь отъезд, еще два-три мгновения, когда было так полно на душе»{207}. В этом отношении он глубоко отличен от всех остальных наших лириков. Вот, например, три пьесы трех поэтов, достаточно сходные для сравнения: Пушкина – «Не пой, красавица, при мне», Лермонтова – «Нет, не тебя так пылко я люблю» и Огарева – «Дилижанс»{208}. Сюжет во всех трех стихотворениях приблизительно тождествен. Внешний возбудитель, во всех трех случаях одинаковый, именно, женщина, какой– нибудь чертою напоминающая другую, когда-то любимую женщину, – воскрешает в душе поэта воспоминание о прошлом. Пушкину черты и песня новой знакомки напоминают совершенно конкретную картину – «другую жизнь и берег дальний, и степь, и ночь, и при луне черты далекой бедной девы». Лермонтов любит в ней свое прошлое страдание и свою погибшую молодость; но и его воспоминание реально: «В твоих чертах ищу черты другие». Огарев, при встрече в дилижансе с незнакомкой, живо напоминающей ему когда-то любимое лицо, вспоминает только былую полноту чувства и находит отраду в этом воспоминании:

Сквозь тьму глядя на лик едва заметный,
Тревожно жизнь мою я повторял,
И снова был я молод, и приветно
Кругом с улыбкой Божий мир взирал.
И я любил так полно и глубоко —
О как же был я счастлив в этот час!

Его первые слова, после того, как он разглядел незнакомку в полутьме: «Какое сходство, Боже!» Значит, здесь было сходство с реальным лицом; и, тем не менее, он не вспоминает ни то лицо, ни вообще какую-нибудь деталь конкретной картины прошлого: он вспоминает только, как «любил полно и глубоко». Любопытно отметить, что в зрелые годы Огарев отличался чрезвычайной слабостью памяти; он пишет в одном письме: «Память меня пуще всего оскорбляет, Герцен. Я бы даже готов употребить медицинские или диэтетические средства для исправления ее»{209}.