Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Простое чтение — это общее дело, взаимодействие читающего и читаемого, автора и читателя, сочинения и читателя, текста и читателя. Чтение осуществляет, завершает, доводит до конца сочинение, особым образом его освящает, освящает реальностью, реализацией, полнотой, исполнением, наполнением; так сочинение (наконец) исполняет свою судьбу… Какая удивительная и почти пугающая судьба — что столько великих сочинений, столько сочинений великих людей, и каких великих, могут получить еще и завершение, исполнение, увенчание от нас, бедный мой друг, от нашего чтения. Какая страшная ответственность для нас… Это общий удел всего временного, и сочинений тоже, постольку, поскольку они временны. Они всегда, волей-неволей, volens nolens, будут получать постоянное исполнение, завершение, постоянно вечное увенчание, постоянно неполное, постоянно незавершенное… Наше плохое чтение Гомера, плохое чтение Гомера нами, его развенчивает. Так происходит постоянный, вечный во времени круговорот, завершение, которое никогда не завершается, незавершенность, которая, быть может, одна только и может завершиться, ибо таков порядок временного, его закон, механизм временного, — что в этом порядке, в этом общем деле, в этом взаимодействии читающего и читаемого, автора и читателя, текста и читателя завершения, увенчания, умножения, приращения не застывают навсегда, не обретаются навеки, не устанавливаются необратимо… Ибо порядок этого сотрудничества, который есть частный порядок общего порядка жизни, как и вообще порядок жизни, в частности не допускает пустоты, безразличного, безразличия, короче, нуля, не допускает, чтобы было ни то ни се, нечто среднее. Он не допускает нейтральности. Нулевое чтение есть высшее развенчание сочинения. В этом смысле нулевое чтение может быть, несомненно есть наихудшее чтение. Оно может нанести, несомненно наносит сочинению самый смертельный удар. Ибо оно открывает дверь в забвение, в неупотребление; не просто в обветшание, но в голодание… Вот, быть может, величайшая тайна события, друг мой, сама тайна и сам механизм исторического события, секрет моей силы, друг мой, секрет силы времени, таинственный временной секрет, таинственный секрет истории, исторический, временной механизм, разобранная механика, секрет силы истории, секрет моей силы и моего владычества; вот так, именно через работу этого механизма, я устанавливаю свое владычество во времени… Хорошее чтение заканчивает и не приканчивает. Оно не казнит. Плохое чтение разлагает на части. Нулевое чтение осуществляет поглощение веками; оно осуществляет поглощение временем; оно довершает крайнее разложение, последнее разложение; оно словно творит первый страшный суд, во времени, оно словно являет (первый) временной образ страшного суда… Нужно хранить надежду всегда. Ибо если бы читатель однажды остановился, это было бы еще хуже; это было бы наихудшее. Какой риск, друг мой. И для сочинения, и для автора, какое несчастье. Однако это обычное временное несчастье. Это обычное историческое несчастье. Увы, это единственное счастье. Идти на этот риск, пойти по рукам, по всем, самым грубым, подвергаться любому риску; или, напротив, подвергнуться худшему риску, крайнему риску — риску не попасть ни в чьи руки. То есть, по сути, болезнь или смерть…

[ Изначальный скандал ]

Я уверена, — говорит история, — что не только сочинения вообще, но в особенности театральные пьесы имеют счастливую судьбу во времени в зависимости от высоты своего рождения во времени. Счастье следует за рождением. Это порядок старого режима. Это порядок природы. Это порядок, которому я следую. Это порядок, которому следует природа. Сочинения вообще, но в особенности театральные пьесы имеют судьбу во времени, как имеют они рождение во времени. То есть как имели рождение во времени. В том духе, в той мере, в той степени. Пьеса должна прогреметь, чтобы отзвук ее длился веками во времени. Должен быть шум, первый шум, шум рождения, чтобы возникло эхо. Должен быть скандал, чтобы возникла слава. Изначальный скандал, треск, какой-нибудь скандал, настоящий скандал. Сперва должен быть взрыв.

[ Чтобы жить, мало родиться ]

Чтобы жить, мало родиться, — говорит она. Но чтобы жить, родиться необходимо. Есть некий склон, по которому не всегда сходят, но никогда не взбираются вспять. Не могут взбираться. Тот, кто родился, не обязательно живет. Но кто не родился, не живет обязательно. Мы здесь встречаемся, сталкиваемся с самым древним нашим преходящим законом, законом события, законом течения времени и, говоря бергсоновским языком, течения длительности, с этим старым, всеобщим, универсальным законом необратимости, которого не может избегнуть ничто (временное), к которому, — говорит история, — как я вижу, приходит наконец повсюду и современный мир, извилистыми путями научного исследования.