Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Надо говорить не просто — «Все объясняется», я бы сказал — «Все проясняется этим». Невероятные трудности общественной и частной деятельности внезапно, в свете дня, на ярком солнце, проясняются, когда мы соблаговолим, так сказать, преклонить слух, соблаговолим принять в расчет, просто обратить внимание на то различие, то противоречие, я хочу сказать, то постоянно возникающее разделение, на которое мы только что указали. Все софизмы, все паралогизмы действия, все его парапрагматизмы, — или по крайней мере все благородные, все достойные, те единственные, в которые мы можем впасть, единственные, которые мы можем совершить, единственные невинные, — и однако столь виновные, — проистекают из того, что мы неправильно продолжаем в политической деятельности, в политике, ту линию действия, которую правильно начали в мистике. Линия действия началась, проросла в мистике, забила из нее, в ней обрела, нашла свой источник, свою отправную точку. Это действие было хорошо прочерчено. Эта линия действия была не просто естественной, не просто законной, она была должной. Жизнь движется своим ходом. Действие движется своим ходом. Пассажиры смотрят в окно. Машинист ведет поезд. К чему думать о том, как он это делает. Жизнь продолжается. Действие продолжается. Нить разматывается. Нить действия, линия действия продолжается. И в продолжении — те же люди, та же игра, те же установления, та же обстановка, то же убранство, та же мебель, сложившиеся привычки, — мы не замечаем, как переступили через эту разграничительную черту. По другую сторону, извне, снаружи прошли история, события. И веха позади. Через игру, через историю событий, через низость и грех человека мистика стала политикой, или, вернее, мистическое действие стало действием политическим, или, вернее, политика подменила собой мистику, политика пожрала мистику. Через игру событий, которые не занимаются нами, которые думают о другом, через низость, через грех человека, который думает о другом, та материя, что была материей мистики, стала материей политики. И это вечная и постоянно повторяющаяся история. Поскольку это та же материя, те же лица, те же комитеты, та же игра, тот же механизм, уже работающий автоматически, та же обстановка, то же убранство, устоявшиеся привычки, то мы ничего не видим. Мы даже не обращаем внимания. А между тем то самое действие, которое было справедливым, после этой разграничительной черты становится несправедливым. То самое действие, которое было законным, становится незаконным. То самое действие, которое было должным, становится недолжным. То самое действие, которое было вот таким, после разграничительной черты становится не просто другим, оно становится вообще своей противоположностью, своей собственной противоположностью. И вот так, невинно, мы становимся преступными.

То самое действие, которое было чистым, становится грязным, становится другим действием, грязным действием.

Вот так мы становимся невинными преступниками, быть может, самыми опасными из всех.

Действие, начавшееся в мистике, продолжается в политике, и мы не чувствуем, как переходим разграничительную черту. Политика пожирает мистику, и мы не делаем прыжка, преодолевая черту размежевания.

Если, паче чаяния, человек с душой различает черту различения, останавливается в точке остановки, отказывается меняться в точке изменения, поворачивает обратно в точке поворота, отказывается, чтобы сохранить верность мистике, вступать в политические игры, в злоупотребление политикой, которая сама есть злоупотребление, если человек с душой, чтобы сохранить верность мистике, отказывается вступать в игру соответствующей политики, производной, паразитирующей, пожирающей политики, то политики обычно называют его словечком, которое сейчас в большом ходу: они охотно называют нас предателями.

[ Школа — мумификация реальности ]

Едва ли найдется пятьдесят преподавателей высшей школы, и даже тридцать, и даже пятнадцать, которые своей целью имеют что-то другое (кроме карьеры, и продвижения по службе, и самой возможности служить в высшей школе), которые своей целью имеют что-то другое, как только засушивать, мумифицировать реальность, те реальные вещи, которые им неосмотрительно доверили, как хоронить под надгробием из карточек материю того, чему они обучают.

[ Громкая и мучительная миссия евреев ]

Подавляющее большинство евреев такое же, как подавляющее большинство (других) избирателей. Они боятся войны. Они боятся смуты. Они боятся тревог. Они, быть может, больше всего боятся, опасаются обыкновенных неудобств. Они предпочли бы молчание, низкое спокойствие. Если бы можно было все устроить, заключив договор о молчании, купить мир, выдав козла отпущения, заплатить какой-нибудь выдачей, каким-нибудь предательством, какой-нибудь низостью за хрупкий покой. Пролить невинную кровь — они знают, что это такое. Во времена мира они боятся войны. Они боятся ударов. Они боятся неприятностей.

[…]