Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Он обладал той верностью самому себе, которая есть, пожалуй, главное. Многие могут вас предать. Но это много, это уже много — не предавать самих себя. Множество политик может предать, пожрать, поглотить множество мистик. Это много, если мистика не предает саму себя.

[…]

Свобода была у него в коже, в мозгу костей и в крови, в позвонках. Отнюдь, вовсе не интеллектуальная и идеологическая свобода, свобода книжная, свобода готовая, свобода с полки. Свобода списочная. Но свобода изначальная, свобода совершенно органическая и живая. Я никогда не видел, чтобы человек до такой степени, до такой степени убежденности, верил, сознавал до такой степени, что сознание человека абсолютно, непобедимо, вечно, свободно, что оно победоносно, вечно, торжествующе противостоит всей мощи мира.

[ Порок и добродетель евреев: быть в другом месте ]

Быть в другом месте — большой порок этого племени, великая тайная добродетель; великое призвание этого народа. Пятьдесят веков истории не пересадили их на железную дорогу, которая не была бы караваном, как пятьдесят веков назад. Всякий переход для них — это переход через пустыню. Самые удобные дома, самые благоустроенные, из камней, огромных как колонны храма, самые неподвижные, самые недвижимые дома, самые толстостенные строения для них всего лишь шатер в пустыне. Гранит заменил собою полотняный шатер. Что им эти камни, огромные, как колонны храма. Они по-прежнему верхом на верблюдах. Удивительный народ. Сколько раз я об этом думал. Для них самые недвижимые дома всегда будут всего лишь шатрами.

[ Справедливость и Истина, которые мы так любили ]

Справедливость и Истина, которые мы так любили, которым отдали все, нашу молодость, все, которым мы отдали себя целиком во все время нашей молодости, не были истиной и справедливостью из идеи, мертвой справедливостью и мертвой истиной, они не были справедливостью и истиной из книг и с полок, они не были справедливостью и истиной концептуальными, интеллектуальными, они были не справедливостью и истиной интеллектуальной партии, но органическими, христианскими, вовсе не современными, они были вечными, а не только временными, они были живыми Справедливостью и Истиной. И из всей совокупности чувств, которые двигали нами в этом трепете, в этой необыкновенной лихорадке, сегодня мы можем признаться, что из всех страстей, которые двигали нами в этом жару и кипении, в этом брожении и переливании через край, одна добродетель была в сердце, и это была добродетель любви. Я не хочу сейчас возвращаться к старому спору, ушедшему в историю, но в наших врагах, у наших врагов, у наших тогдашних противников, ушедших в историю, как и мы, ставших историей, я вижу много разумности, и даже много прозорливости, много проницательности; что больше всего меня поражает, так это определенно определенный недостаток любви. Я не хочу вторгаться в то, что относится к конфессиям. Но бесспорно, что даже во всем нашем социализме было бесконечно больше христианства, чем во всей церкви Мадлен вместе с Сен-Пьер де Шайо, и Сен-Филипп дю Руль, и Сент-Оноре д’Эйлау. Он был, по существу, религией земной бедности. Следовательно, несомненно, он был религией, наименее чествуемой в наше время. Безгранично, бесконечно наименее отправляемой. Мы были отмечены ею так глубоко, так неизгладимо, носили на себе такой ее отпечаток, такой глубокий знак, такой неистребимый, что мы останемся с этой отметиной на всю нашу временную жизнь, и на другую тоже. Наш социализм никогда не был ни парламентским социализмом, ни социализмом богатого прихода. Наше христианство никогда не будет ни парламентским христианством, ни христианством богатого прихода. Мы получили с тех пор такое призвание к бедности, даже к нищете, такое глубокое, такое внутреннее, и в то же время такое историческое, так связанное с событиями, так переплетенное с событиями, что мы с тех пор так и не смогли от него избавиться, и я начинаю подозревать, что мы так и не сможем от него избавиться никогда.

Это своего рода призвание.

Предназначение.

[ Самый глубокий изъян ]