Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Он был особенный, личный, Он был личностью. Он не был всеми людьми сразу. Он был честно и вполне — один человек и один святой. Он не был во всех временах и во всех местах сразу. Поэтому Он не занимал их все, не заполнил все клеточки классификации.

Он в ряду людей, Он в ряду святых. Он первый в ряду, но Он в ряду.

Мы ставим Его первым, но первым из нас среди нас.

Он — первая звезда на небе святости. Но первая звезда — это та, что сияет ярче, что сияет первой, но не та, что вбирает в себя свет и материю и, так сказать, личность и существо всех остальных.

Первая звезда — это та, что сияет первой тем же блеском, блеском того же порядка. Она сияет тем же блеском первой. Но она позволяет сиять другим.

Так король — первый и во главе своих баронов, первый и во главе простолюдинов. Он один из своих баронов и первый из них. Он один из своих простолюдинов и первый из них. Он не все сразу. Он не вбирает в себя всех сразу. Он позволяет другим быть.

Поэтому Иисус — не все люди одновременно. Он не вбирает в Себя всех. Он позволяет другим быть.

Он позволил святому Людовику показать, что такое король Франции и великий святой на троне, и Он позволил Жанне д'Арк показать, что такое великая святая во главе армии.

Можно сказать, что история и образ Иисуса, человека и святого, были метафизически невычисляемы, как все, что относится к человеку. Ибо свобода человека, величайшее изобретение Бога, действовала и для Него человека, я бы сказал, действовала для Него среди всех, для Него особенно. Странно было бы думать, будто свобода, само средоточие человека и прекраснейшее творение Бога в человеке, и самое неотвратимое, и самое необходимое, потому что она одна связана именно с необусловленностью благодати, была ограничена для единственного человека, и этим человеком был Иисус.

При полном действии Своей свободы и воли, при полном действии Своей свободной воли Он сделался человеком, стал человеком: et homo factus est. При полном действии Своей свободы Он облекся в человека и при полном же действии Своей бесконечной божественной свободы Он облекся в человеческую свободу. При полном действии Своей творящей свободы Он облекся в свободу сотворенную. Все события Его жизни и Его мученичества и Его смерти произошли с Его согласия, были свободны, добровольны и желанны. До последнего мгновения Он был свободен не умирать ради спасения мира. Всю Свою жизнь и до последнего мгновения Он был свободен не исполнять пророчеств.

Поэтому нам и понадобились Евангелия. Здесь снова Иисус не пожелал быть особенным святым. Он был обычным святым, первым в ряду, но в ряду. Ему нужны были нотариусы и летописцы. Ему нужны были Евангелия и чтобы были Евангелия, как Полиевкту был нужен Корнель, как святому Людовику был нужен Жуанвиль, как Жанне д'Арк был нужен этот несчастный жалкий писарь, который записывал вопросы и ответы. (И когда я говорю — несчастный жалкий писарь, то становлюсь на нашу точку зрения, потому что он, конечно, был очень хороший писарь, его очень ценили, и место у него было хорошее). (Это был очень хороший писарь, и очень хорошо оплачиваемый).

И в этом тоже Иисус пожелал быть обыкновенным святым, человеком, святым таким же, как другие среди других. Он пожелал нуждаться в свидетелях, мучениках, нотариусах, писателях. Он не пожелал, чтобы Его утверждали, вспоминали с помощью беспрерывного чуда. Постоянного чуда. Он не пожелал обратиться к другим средствам, кроме средств человека и историй и человеческой памяти. Ему понадобилось Писание. Он пожелал нуждаться в писцах и приставах, как и Его святые, и во всем аппарате судопроизводства и истории. Он пожелал дать материю всему аппарату судопроизводства и истории. Он пожелал быть материей и предметом судебного процесса, и даже двух процессов, гражданского и религиозного. Церковного процесса и процесса государственного. Он пожелал быть материей и предметом для экзегета и историка, материей, предметом, жертвой исторической критики. Он пожелал дать материю экзегету, историку, критику. Он предал Себя экзегету, историку, критику, как предавал Себя солдатам, другим судьям, другой черни. Он предал себя тем, у кого в руках указки, как предавал себя тем, у кого в руках бичи и плети. Это одно предание. Это одна отдача. Он предал Себя ученым диспутам, как предавал Себя другим оскорблениям. И историки кричат на Него, мертвого и живого, как писцы и книжники кричали на Него, стоящего перед ними и безмолвного. Если бы Он ушел от критики и споров, если бы Он избавился от экзегета, от критика, от историка, если бы Его история была избавлена от историка, если бы память о Нем не подпадала под общие условия, органические условия человеческой памяти, Он не был бы человеком как другие. И воплощение не было бы полным и честным. И это надо повторять снова и снова.