Избранное: Романы, рассказы

— После того, что мы только что видели в воде, мой любезный и достопочтенный доктор, я, наверное, очень бы ошибался, если бы принялся утверждать, что дела наши не обстоят превосходно и что старинное изречение розенкрейцеров post centum viginti annos patebo, то есть сто двадцать лет спустя я откроюсь не следует толковать именно в нашем смысле. Воистину, вот что можно назвать радостным праздником векового солнцестояния! Еще в последней четверти истекшего недавно девятнадцатого столетия механизмы быстро и уверенно начали одерживать верх, это мы можем утверждать совершенно спокойно, но если так пойдет и дальше, а нам хочется надеяться на это, то в двадцатом веке человечество уже вряд ли будет находить время, чтобы взглянуть на свет дня, все заполонит неустанный труд, ведь машин будет становиться все больше и больше, и надо будет их непрерывно чистить, смазывать, поддерживать в исправном состоянии и чинить их, если они сломаются.

Уже сегодня можно уверенно сказать, что именно машина сделалась достойным близнецом пресловутого золотого тельца, ибо тот, кто до смерти замучил собственного ребенка, получает самое большее четырнадцать суток ареста, а тот, кто сломает старый уличный каток, сядет в тюрьму на три года.

— Но производство разного рода двигателей — вещь дорогая, — заметил господин доктор Хазельмайер.

— В общем, разумеется, да, — вежливо согласился граф дю Шазаль. — Но наиболее существенным мне представляется во всем этом то, что и человек при ближайшем рассмотрении оказывается ничем иным, как полуфабрикатом, предназначенным для того, чтобы рано или поздно самому стать часовым механизмом, в пользу чего отчетливо говорит то, что определенные, далеко не второстепенные инстинкты, как, например, выбирать себе нужную супругу, способствующую улучшению породы, уже доведены им до автоматизма. И тогда нет ничего удивительного, что он видит в машине своего истинного отпрыска и наследника, а в кровном потомке — выродка.

Если бы женщины рожали вместо детей велосипеды и многозарядные винтовки, то вы бы увидели, с какой лихостью и легкостью все вдруг начали бы жениться. Да, в Золотом веке, когда человечество было еще менее развито, люди верили только в то, что они могли «помыслить», затем постепенно настала эпоха, когда они стали верить только в то, что можно сожрать, — но теперь они достигли вершины совершенства, а это означает — они считают действительностью только то, что они могут продать.

При этом, поскольку четвертая заповедь гласит: Чти отца своего и мать свою, они считают само собой разумеющимся, что машины, которые они производят на свет и которые смазывают чистейшим смазочным маслом, в то время как сами довольствуются маргарином, — что эти машины тысячекратно окупят муки своего порождения и принесут им всевозможное счастье. Но только они совершенно забывают — ведь и из машин могут получиться неблагодарные дети.

В своем простодушном упоении доверием они свыклись с мыслью, что машины — это лишь мертвые вещи, которые не способны на них повлиять и которые можно вышвырнуть прочь, если насытился ими; просто улитки, и больше ничего!

Вы уже когда-нибудь видели пушку, дражайший доктор? Может быть, и она тоже «мертва»? Так вот что я вам скажу: ни с одним генералом не обращаются столь обходительно! У генерала может случиться насморк — и всем наплевать, а пушку закрывают особым кожухом, чтобы она не простудилась — то бишь не заржавела, что одно и то же, — и надевают на них особые колпачки-шляпки, чтобы дождь не попал внутрь.

Хорошо, можно возразить на это: пушка подает голос только тогда, когда в нее напихали пороху и дана команда «огонь», но разве тенор не точно так же подает голос лишь тогда, когда услышит условный сигнал, и к тому же только в том случае, если сам он в достаточной мере наполнился звуками музыки? Вот я и говорю: во всей Вселенной нет ни единой вещи, которая была бы абсолютно мертва.

— А наша милая родина, луна, ведь она же — безжизненное небесное тело, разве она не мертва? — робко пропел тоненьким голоском доктор Хазельмайер.